Предложение революционное, Уильям сознает это, способное ужаснуть многих, ибо выполнение его стерло бы нынешние различия между классами, уничтожило бы аристократию в теперешнем значении этого слова. И это, на взгляд Уильяма, было бы дьявольски добрым делом, поскольку он уже устал от напоминаний о том, что Даунинг-колледж[11] – это далеко не Корпус-Кристи[12] и что ему еще повезло попасть хотя бы в первый из них.
Ну-с, вот вы и познакомились с ними: с мыслями (несколько подусохшими от частых повторений) Уильяма Рэкхэма, сидящего сейчас на своей излюбленной скамье Сент-Джеймсского парка. И если вам стало совсем невтерпеж от скуки, я могу лишь пообещать, что в самом скором времени вы получите распутное соитие, не говоря уж о безумии, похищении и насильственной смерти.
Пока же Рэкхэма насильственно отрывает от размышлений звук его собственного имени.
– Билл!
– Боже милостивый, это он, Билл!
Уильям поднимает глаза, голова его еще полна мутного тумана, отчего он способен лишь тупо взирать на внезапно явившееся ему видение – на двух его ближайших друзей, неразлучимых кембриджских наперсников, на Бодли и Эшвелла.
– Ну, теперь уж недолго, Билл, – восклицает Бодли, – и самое время начать праздновать!
– Праздновать что? – спрашивает Уильям.
– Да все, Билл! Всю благословенную вакханалию Рождества! Чудотворный малютка уже поглядывает из девственного лона на ясли! Горы пудинга, окутанные парком! Галлоны порта! И оглянуться не успеешь, а тебя уложит в постель новый год!
– Тысяча восемьсот семьдесят четвертый на славу укутан и похрапывает, – ухмыляется Эшвелл, – а полный юных соков тысяча восемьсот семьдесят пятый стоит на пороге, желая, чтобы и с ним поступили подобным же образом.
(Они очень похожи, Бодли и Эшвелл, с их лишенными возраста обличьями «старых однокашников». Безупречно одетые, возбудимые и вялые сразу, гладколицые, в шляпах, превосходящих все, что сыщется в «Биллингтон-энд-Джой». Собственно говоря, похожи настолько, что Уильяму, когда он, бывало, выпивал лишнего, случалось называть их «Бэшли» и «Одвелл». Впрочем, Эшвелла отличают от Бодли несколько более редкие бакенбарды, чуть менее багровые щечки и отчасти меньшее брюшко.)
– Тысячу лет не виделись, Билл. Чем ты занимался? Не считая стрижки волос? – Бодли и Эшвелл грузно оседают рядом с Уильямом на скамью, затем наклоняются вперед, укладывая ладони и подбородки на набалдашники тростей, принимая позы гротескного внимания. Теперь они походят на двух горгулий, изваянных для одной и той же колокольни.
– Агнес нездорова, – отвечает Рэкхэм, – а тут еще проклятое отцовское дело, которое мне предстоит перенять.
Ну вот и сказал. Бодли и Эшвелл норовят соблазнить его веселым загулом – пусть знают, что он пребывает не в лучшем для этого настроении. Или хотя бы пусть соблазняют с пущим усердием.
– Будь осторожен с делом, к которому не лежит твоя душа, – предостерегает его Эшвелл. – Так можно обратиться в прескучнейшего человека, погруженного в хлопоты о… не знаю… об урожайности и приплоде.
– Этого мне опасаться не приходится, – отвечает Уильям, который именно этого и опасается.
– Не лучше ль оставить хлопоты о приплоде трепетной юной красотке? – театрально ворчит Бодли, а затем вглядывается, ожидая похвалы, в лица Рэкхэма и Эшвелла.
– Это не лучший из твоих каламбуров, Бодли, – произносит Эшвелл.
– Может быть, – фыркает Бодли. – Однако тебе случалось платить по фунту и за худшие.
– Так или иначе, Билл, – возвращается к прежней теме Эшвелл, – оставим пока в стороне порнографию – ты не должен позволять Агнес удерживать тебя в стороне от великого потока Жизни. Ты относишься к Агнес с чрезмерной заботливостью, а ведь она всего-навсего женщина… это опасно. Так недолго докатиться и до… э-э… какое тут требуется слово, Бодли?
– Любовь, Эшвелл. Сам я к ней и близко не подойду.
На лице Уильяма появляется бледная улыбка. Уговаривайте меня, старые товарищи, уговаривайте.
– Нет, серьезно, Билл, не стоит обращать затруднения Агнес в проклятие всей семьи. Знаешь, как в тех пугающих старомодных романах, в которых из каждого шкафа выскакивает по обезумевшей женщине. Пойми, ты не единственный попавший в подобное положение мужчина: нас окружают орды безумных жен – да половина женщин Лондона положительно пребывает в бреду. Проклятье, Билл: ты же свободный человек! Что толку сидеть у себя в норе на манер престарелого барсука?
– Лондон вне Сезона и сам по себе достаточно скучен, – встревает Эшвелл. – Так лучше уж растрачивать это время со вкусом.
– И как же, – спрашивает Уильям, – растрачивали его вы?
– О, мы усердно трудились, – с энтузиазмом сообщает Эшвелл, – над попросту великолепной новой книгой – трудился по преимуществу я, – (тут Бодли громко фыркает), – Бодли лишь слегка шлифовал слог, – а называется эта книга «Действенность молитвы».
– Пришлось, знаешь ли, основательно попотеть. Мы опросили орды благочестивых верующих, добиваясь от них честного ответа на вопрос – приносила ль когда-либо их молитва желаемый результат.
– Под таковым мы разумеем не расплывчатый вздор наподобие «отваги» или «уюта», нет, мы разумеем осязаемый результат – новый дом, избавление матушки от глухоты, убитого молнией врага et cetera[13].
– Мы были доскональны до крайности, если я вправе сказать это сам. Помимо сотен индивидуальных случаев, мы изучили и общие, шаблонные молитвы, которые годами читают на ночь тысячи людей. Ты знаешь, о чем я: избавление от лукавого, мир на Земле, обращение евреев в истинную веру и тому подобное. И пришли к отчетливому заключению – числом и настойчивостью ничего добиться тоже нельзя.
– А записав все это, мы надумали побеседовать с представителями высшего духовенства – или, по крайности, попытаться вступить с ними в переписку – и выяснить их мнение на сей счет. Нам необходимо, чтобы всякий ясно понимал: наша книга – это беспристрастное научное исследование, полностью открытое для критики со стороны ее… э-э… жертв.
– Мы намерены разбить Христа наголову, – вставляет Бодли, вгоняя свою трость в сырую землю.
– Находки у нас имеются упоительные, – сообщает Эшвелл. – Люди, помешавшиеся настолько, что любо-дорого смотреть. Мы беседовали со священником из Бата (приятно было снова заглянуть в этот город, превосходное пиво), так он, по его словам, молится о том, чтобы сгорела тамошняя пивная.
– «Или сокрушилась как-нибудь еще».
– Он полагает, что Бог сам выберет подходящее для этого время.
– И совершенно уверен, что в конечном счете молитвы его возымеют успех.
– Он возносит их вот уж три года – еженощно!
И оба в саркастическом восторге ударяют тростями о землю.
– И вы полагаете, – спрашивает Уильям, – что у вас есть хотя бы малейший шанс отыскать издателя?
Настроение его улучшилось, он почти поддался соблазну и все же считает необходимым напомнить друзьям о прискорбных реальностях нашего мира. Но Бодли и Эшвелл лишь обмениваются знающими ухмылками.
– О да. Спрос на книги, подрывающие самые основы нашего общества, ныне попросту циклопичен.
– Что относится и к романам, – говорит, многозначительно подмигивая Уильяму, Эшвелл. – Не забывай об этом, если ты все еще собираешься произвести на свет нечто по сей части.
– Но право же, Билл, – ты должен чаще показываться на люди. Мы уж сто лет как не видели тебя в наших старых пристанищах.
– Следует, знаешь ли, заботиться о сохранении своего дурного имени.
– Держать себя в форме.
– Не позволять ходу времени сбивать тебя с пути.
– Вы, собственно, о чем? – с тревогой осведомляется Уильям. Повергшая его в угнетенное состояние духа стрижка еще и обнаружила среди золотистых волос поседевшие раньше срока пряди, и теперь он чувствительно относится к любым упоминаниям о времени и возрасте.
