Она знала, что никто из внесенных в такие списки не имеет шанса остаться в живых, и поспешила к автомобилю с эмблемой организации «Врачи без границ», где находились французские наблюдатели. Они внимательно выслушали ее, но никто из этих учтивых европейцев не тронулся с места:

— Мадам, нам чрезвычайно жаль, но мы здесь всего лишь нейтральные наблюдатели, — сказал один из французов.

— Если мы заметим что-нибудь особенное, то отразим это в отчете нашей организации. Таковы правила, — добавил другой.

Докторша смотрела на них потрясенная, и в ушах ее отдавалось: «Если мы что-нибудь заметим… если!..»

Тут рядом с французским автомобилем и Докторшей затормозил джип ЮНА с включенным радиоприемником, который передавал программу новостей из Белграда, и как только она кончилась, загремела мелодия «Косовской битвы». Но, словно и этого казалось еще недостаточно, через громкоговорители снова разнесся голос диктора: «Усташи! Сдавайтесь! С вами все равно покончено. Сделайте хоть одно доброе дело — спасите мирное население! Если вы не сдадитесь, кровь прольется рекой. Мирные граждане! Собирайтесь у фабрики «ВУТЕКС». Там вас ждет еда и лекарства. Мы обеспечим ваши права. Туджман вас предал. Он продал вас в обмен на Герцеговину. Сдавайтесь! Вашу безопасность гарантирует Югославская народная армия!»

Она взглянула в пустое небо. Она огляделась вокруг, вздрагивая, как слабое дерево под порывами ветра.

Она поняла, что сейчас начнется самое страшное.

Офицеры и солдаты ЮНА, невыспавшиеся, в мятой и грязной армейской форме синего цвета, может быть даже сами еще не понимая, куда именно они направляют группы взятых под стражу людей, но наслаждаясь своей властью над «этими усташами», которых теперь собирались покарать, размахивая руками командовали: «Всем сербам собраться справа! Усташи — слева в три группы. Первая — женщины с маленькими детьми, вторая — женщины без детей, третья — мужчины».

— Свиньи хорватские! Сейчас прокатитесь на Овчару! — орал, наяривая на гармошке, гармонист.

Пятьдесят минут спустя первые двадцать грузовиков были битком набиты больными, здоровыми, персоналом больницы и бойцами хорватского ополчения, в последний момент переодевшимися в гражданскую одежду.

Тем временем в легковой машине подъехало четверо военных, причем только тот, кто обладает хорошей, действительно хорошей памятью, смог бы узнать в троих из них тех людей, которые несколько месяцев назад, в тот день, когда над равниной проплывали пухлые белые облака, стояли над большим штабным столом, а комната наполнялась сухим жаром лета и голосами полевых птиц. За прошедшие месяцы войны эти трое постарели, на их лицах лежала серая тень усталости.

Один из них, это был капитан первого класса, пытался что-то внушить остальным и поэтому попросил их не выходить из машины, пока разговор не будет закончен.

— Я еще раз утверждаю, товарищ полковник, что так называемые «сербские добровольцы» на самом деле просто некрофилы и садисты и что они позорят нас, нашу титовскую армию. Я своими глазами все видел, я знаю, что говорю!

— Во-первых, молодой человек, это уже не титовская, а сербская армия. И кому это не нравится — скатертью дорожка. Ясно? Во-вторых, сербские добровольцы необходимы нам так же, как нам необходимы воинственно настроенные сербы в Хорватии и в Боснии и Герцеговине. Вы получили военное образование в нашей стране, а так ничему и не научились! Именно благодаря их существованию мы достигаем сразу двух целей, — охотно объяснял все еще вполне доброжелательным тоном лысый толстяк с погонами полковника. — Мы уничтожаем творящих геноцид хорватов и защищаем находящихся под угрозой сербов. А вы хотите от них избавиться, мой капитан! Видите, вы не правы! Вас сюда прислали для перевоспитания, но, похоже, вы пока и не думаете исправляться!

Тут в разговор включился, гнусавя еще больше, чем тогда, летом, рыжеволосый мужчина в полевой форме:

— Все, что вы нам здесь сообщили, товарищ капитан, было нам известно заранее, — сказал он. — Но я расскажу вам кое-что для вас, видимо, новое, хотя, как я слышал, вы уверены, что «все видели и все знаете». Все, что происходит в эту войну, было нами запланировано. В том числе и этнические чистки. Да-да, геноцид. Именно так. Тех хорватов, которых нам не удастся перебить, мы должны запугать так, чтобы они больше никогда не захотели вернуться в свои дома. И нужно в массовом порядке организовать судебные процессы. Судить их. За государственную измену и подрыв конституционного устройства Югославии, и, конечно же, за пособничество усташескому движению. Вуковар — это наказание, товарищ капитан! Теперь, когда Вуковар разрушен, а его жители перебиты или изгнаны, Осиек без труда окажется в наших руках. Почему? Да потому что из него от страха уйдет не меньше трех четвертей населения.

— Да, именно так мы и планировали, — устало подтвердил лысый толстяк.

Звено вертолетов с красными пятиконечными звездами на фоне белого круга пролетело над самой крышей больницы.

Все тот же гармонист в опанках, оказавшийся сейчас во дворе перед зданием, в знак приветствия летчикам растянул меха своей гармошки почти до земли и под ее оглушительные звуки прокричал в небо: «На Загреб! На Вараждин! Теперь все наше! — и, не закончив одной мелодии, резко перешел к другой, загорланив, всхлипывая от счастья: «Опатия, милая, жемчужина Адриатикииии…»

— Товарищ капитан, вы не правы, — неожиданно включился в разговор четвертый из сидевших в машине, офицер медицинской службы, о чем свидетельствовали нашивки на его военной форме ЮНА. — Сербские добровольцы вовсе не садисты и не некрофилы. Ни в коем случае! Да где это, среди какого народа, пусть даже такого многочисленного, как наш, вы найдете столько садистов и некрофилов? Смешно слушать! Сербские добровольцы — это самые обычные психопаты, — закончил он с такой теплотой и умилением, словно рассуждал о весенних бабочках.

— Конечно, психопаты, кто же еще, — весело поддержал его полковник, отирая со лба пот.

— Подавляющее большинство лиц, склонных к психопатическому поведению, находится на свободе, однако при этом они сохраняют латентную предрасположенность к совершению преступлений, на которые идут гораздо легче, чем остальная популяция. Вы следите за моей мыслью, товарищ капитан? Обычно в любой нации такие люди составляют около шести процентов. Они способны на самые тяжелые преступления и из корыстолюбия, и из желания доставить себе то или иное удовольствие.

— Вот видите! — перебил его другой полковник. — А вы хотите отказаться от их услуг! Отказаться от капитана Драгана? Или от Аркана? Или от этого Милойицы, который действует сейчас в Товарнике?

А из двери больницы, словно тонкая струйка серого дыма, сочилась череда обезличенной людской плоти, появлялись все новые и новые фигуры на костылях, на каталках, опираясь на терпеливое плечо соседа, на носилках, слепые, хромые, ползущие на коленях, некоторые плакали, других рвало, кто-то, не выдержав испытания этого крестного пути и чувствуя близость конца, срывал с себя окровавленные бинты и повязки, кто-то, перебирая в руках четки, читал молитвы, кто-то крестился, кто-то успокаивал перепуганных, заплаканных детей, поседевших за три месяца, проведенных в подвалах, голодных, давно не мытых, рахитичных, похожих на обтянутые кожей скелеты летучих мышей, не знающих о том, что такое свежий воздух, солнце, чистые пеленки. Здесь были и их матери, давно забывшие о воде и гигиенических прокладках, с кожей, свербящей от засохшей крови, и эту бесконечную череду сломленных и одновременно отважных людей, которых весь мир бросил на произвол судьбы, этих страдальцев и мучеников, под градом ударов чередой тянувшихся от дверей больницы, заглатывали все новые и новые грузовики, прибывавшие с востока.

— О муза аргейская, что за легкая работа была у тебя, когда ты дружила с Гомером!

(Кто сказал это? Уж не тот ли несчастный, который в больнице читал великого грека?)