На наш взгляд, все приведенные характеристики страдают общим недостатком. Вероятно, такова историческая судьба Помпея — подвергаться оценке даже не столько в сравнении или в связи с Цезарем, сколько на его фоне. Так происходит и здесь: в приведенных характеристиках Помпей вольно (Моммзен) или невольно (Эд. Мейер, Гельцер), но неизбежно сопоставляется с Цезарем или, вернее, происходит сопоставление в более общем и широком смысле — сопоставляется эталон гения с эталоном посредственности, ограниченности. Причем представлению об эталоне гения, как правило, сопутствует тот взгляд, что истинно выдающемуся государственному деятелю всегда свойственно стремление к захвату единоличной власти и, собственно говоря, именно это стремление и делает того или иного политического деятеля выдающимся, гениальным.
Очевидно, если отказаться от подобного предвзятого и неприемлемого для нас в методологическом отношении противопоставления «гения» и «посредственности», личность Помпея без особого труда может занять подобающее ей место. Это был крупный римский вельможа, в меру образованный и просвещенный — его последняя фраза, обращенная к жене и сыну за несколько минут до трагической гибели, была цитатой из Софокла — и, видимо, с ранних лет воспитанный в духе аристократического уважения к римским законам и обычаям. Его наиболее характерной чертой было отсутствие авантюризма, т. е. того качества, которое весьма импонирует многим историкам, как древним, так и новейшим. Отсюда безусловная лояльность, выполнение всего, что должно и как должно. Он действительно дважды — по закону Габиния и по закону Манилия — пользовался таким объемом и широтой власти, каких не имел до него ни один римский военачальник, но оба раза это было сделано «законно», в соответствии с требованиями римской конституции. Он также дважды, в 70 и 62 гг., распускал свои войска — вопреки всем ожиданиям, во всяком случае в 62 г., — что опять–таки диктовалось обычаем и неписаными положениями римской конституции. Наконец, он еще раз получил фактически неограниченную власть, когда был в 52 г. избран консулом sine collega, но и на сей раз, хотя самая магистратура была неслыханной и, вообще говоря, противоречащей римской конституции, избрание его было обставлено вполне «законно».
Таким образом, сам Помпей по своей собственной инициативе ни разу не нарушил ни законов, ни традиции и поступал так, «как должно». Конечно, ему иногда приходилось искать «окольные пути», но он ни разу не действовал «антиконституционно». Поэтому вся его карьера — редчайший в истории Рима пример завоевания чрезвычайно крупных успехов абсолютно «честным» путем, что с удивлением отмечалось еще самими древними . Думается, что эта гипертрофированная лояльность и стремление поступать «как должно» не могут быть признаны сами по себе ни чертой гениальности, ни чертой посредственности. Но тем не менее они являются характерной чертой самого Помпея, и потому из того, что было сказано о Помпее Моммзеном, наиболее меткой оказывается, пожалуй, следующая фраза: «Он… охотно поставил бы себя вне закона, если бы только это можно было сделать, не покидая законной почвы» .
Но вместе с тем Моммзен совершенно неправ, рисуя облик деятеля и человека более чем посредственного, бесхарактерного, к тому же лишенного мужества. И все это лишь потому, что Помпей не протянул руку к короне в тот момент, когда она, по мнению Моммзена, лежала от него так близко. Но, с другой стороны, едва ли более прав и Эд. Мейер, считавший, что Помпей отказался бы — да еще без всякого притворства! — от царской короны в том гипотетическом случае, если б она была ему преподнесена. Пожалуй, нет смысла гадать, как поступил бы в этой маловероятной ситуации Помпей, но какие у нас могут быть основания считать, что, если бы все было проведено и оформлено «должным образом», он вел бы себя иначе, чем после принятия законов Габиния и Манилия или после предложения Бибула, поддержанного Катоном, об избрании его консулом sine collega?
Но главное не в этом. Представляется весьма маловероятным основание Помпеем «принципата», если, конечно, понимать под этим термином некую телеологически организованную политическую систему, ибо в этом плане «принципат» — такая же конструкция новейших исследователей, как «эллинистическая монархия» Цезаря, о чем уже говорилось . Следует иметь в виду, что и принципат Августа представлял собой на деле отнюдь не заранее начертанную или целесообразно измышленную «систему», но некое политическое образование, сложившееся, во–первых, постепенно, а во–вторых, под влиянием совершенно конкретных факторов.
В заключение можно согласиться с утверждением о том, что Помпей не был политическим мыслителем. Но, с другой стороны, нам хорошо известно, что и политические мыслители не так уж часто бывают выдающимися государственными деятелями. Помпей же, как и многие военные люди, имел определенное понятие (и чувство!) долга, был человеком дела, а не дальних политических расчетов и комбинаций. Он поступал в каждый данный момент так, «как должно», и, вероятно, мало задумывался над тем, что из этого воспоследует для будущего. Если учесть, что именно так действуют не только посредственности, но гораздо чаще, чем это принято думать, и гении, с тою лишь разницей, что последним историки — мастера vaticinium post eventum приписывают затем провиденциальное значение, образ Помпея становится для нас более ясным.
Однако вернемся к событиям конца 62 г. Поведение Помпея и его действия после прибытия в Италию не принесли ему, как и следовало ожидать, никакой славы и не вплели новых лавров в его венок даже в глазах современников. Ближайшим результатом этих действий оказалось лишь то, что возвращение, ожидавшееся с таким напряженным вниманием и с такими опасениями, через несколько дней было почти забыто и вытеснено другими, более злободневными событиями.
К числу таких событий относилось в первую очередь дело Клодия, которое обычно изображается как характерный пример римской скандальной хроники, но которое с самого начала приобрело явно выраженный политический характер. По существу это была первая, после разгрома движения Катилины, попытка «демократических», или, точнее говоря, антисенатских, сил снова поднять голову и взять некий реванш за последние неудачи и поражения.
Клодий, который в момент совершения своего галантного преступления — он, как известно, в день праздника в честь Доброй богини, переодетый в женское платье, проник в дом Цезаря, где и происходило это празднование, на свидание с его женой — был избран квестором (на предстоящий год) и, кроме того, имел уже довольно широкую известность как представитель антисенатских кругов, как любимец «народа». Этим, очевидно, объясняется и шумно организованный поход против него со стороны сената, и более чем странное поведение Цезаря во всей истории.
Дело Клодия рассматривалось в сенате в январе 61 г. Было принято решение обратиться к коллегии понтификов для выяснения вопроса о том, имело ли место в данном случае святотатство (sacrilegium). Коллегия понтификов дала утвердительный ответ, и сенат поручил консулам подготовить закон о назначении чрезвычайного трибунала для суда над Клодием. Суд состоялся в мае 61 г. Просенатские свидетели обрушились на Клодия с обычным в таких случаях набором обвинений в разврате, кровосмесительстве и т. п. Лукулл, например, дошел до того, что обвинил Клодия в связи с его собственной сестрой, которая, кстати сказать, была, кроме того, женой самого Лукулла. Цицерон под нажимом своей жены Теренции, ревновавшей его к другой сестре Клодия, дал наиболее неблагоприятное для обвиняемого показание: когда Клодий пытался уверить суд в том, что в день праздника Доброй богини его вовсе не было в Риме, Цицерон опроверг его алиби, сообщив, что Клодий в этот день заходил к нему домой. Цезарь же, наоборот, заявил, что ему по существу дела ничего неизвестно, а на вопрос о причине развода с женой отвечал, что его жена должна быть выше даже подозрений.
Во время судебного разбирательства толпа на форуме настолько явно выражала свое сочувствие Клодию, что судьи потребовали от консулов вооруженной охраны. Но ее так и не пришлось пустить в ход, ибо, к негодованию и растерянности просенатских деятелей, Клодий был оправдан (31 голосом против 25!) . Конечно, после этого немедленно был распущен слух о подкупе судей. О полном смятении сенатских кругов свидетельствуют отчаянные заверения Цицерона, что благодаря оправданию Клодия единодушие всех благонамеренных, «укрепление» государства, авторитет его консульства — все это повержено в прах одним ударом .
