1 января 63 г. Цицерон приступил к исполнению своих новых обязанностей — почетных обязанностей высшего должностного лица Римской республики. Как и требовал обычай, он созвал в этот день сенат и произнес программную речь. Цицерон посвятил свое первое консульское выступление наиболее актуальному в то время вопросу об аграрном законопроекте народного трибуна Сервилия Рулла. Суть широко задуманного законопроекта Рулла сводилась к следующему. Речь шла о наделении землей малоимущего населения, главным образом путем основания новых колоний на территории самой Италии. Так как неразделенных государственных земель (ager publicus) в Италии оставалось очень немного, то предусматривалась широкая закупка частной земли у италийских владельцев с их согласия и за полную стоимость. Средства для этих закупок должны были образоваться в результате распродажи земель в провинциях, а также использования новых территорий, завоеванных Помпеем. Для проведения закона в жизнь предполагалось образование комиссии децемвиров. Избрание этой комиссии было обставлено необычно. Децемвиров должны были избирать в народном собрании (трибутных комициях), но не во всех 35 трибах, а лишь в 17, назначенных по жребию. Таким образом, для избрания комиссии было достаточно большинства в девять триб. Избранными могли быть лишь те кандидаты, которые в это время находились в Риме, что, кстати сказать, исключало возможность избрания Помпея, поскольку он еще воевал на Востоке. Децемвиры избирались на пять лет, они пользовались правами пропреторов, им придавался большой вспомогательный персонал, они могли по своему усмотрению отчуждать любые земли, признанные ими государственными, или же оставлять их владельцам, назначив арендную плату. Таков был этот широко задуманный план аграрной реформы, истинными авторами которого в Риме считали даже не Рулла, но стоящих за его спиной двух политических деятелей — Цезаря и Красса. Законопроект готовился тщательно и долго. Цицерон, будучи уже избран консулом, но еще не имея права выполнять свои обязанности (так называемый consul designatus), пытался вступить в переговоры с народными трибунами и добиться какого–то соглашения с ними. Однако эти попытки не увенчались успехом: народные трибуны, занятые подготовкой аграрного закона, явно не доверяли вновь избранному консулу, но вместе с тем продолжали «устраивать тайные собрания под покровом ночи и в уединенных местах». Наконец текст закона был опубликован и Цицерон получил возможность с ним ознакомиться. Выше говорилось о том, что этому законопроекту он посвятил свою первую «консульскую» речь. Кстати, данный термин принадлежит самому Цицерону. В одном из писем к Аттику он говорит — со ссылкой на пример Демосфена — о своем намерении подготовить сборник речей, которые назывались бы «консульскими». Здесь же дается перечень этих речей; из него явствует, что аграрному законопроекту было посвящено целых четыре. Правда, последние две, как указывает сам автор, были весьма краткими и напоминали, скорее, «извлечения из речей об аграрном законе». Что касается сохранности речи, то до нас дошли лишь три речи, относящиеся к законопроекту Рулла, причем первая и последняя — в отрывках; полностью сохранилась только вторая, произнесенная перед народом. Первая речь завершается обращением к сенаторам и торжественным заверением восстановить авторитет «нашего сословия», вторая же начинается с утверждения, что он консул–популяр, защитник интересов народа. Правда, справедливость требует отметить — это, конечно, не забывает подчеркнуть и сам Цицерон, — что в речи, произнесенной в сенате, он тоже имел смелость говорить о себе как о консуле–популяре. Это, безусловно, так и есть, но что в данном случае подразумевалось под таким определением? И в первой и во второй речи Цицерон разъясняет своим слушателям, что он не только популяр, но популяр истинный — не на словах, а на деле. Это разъяснение дает ему возможность сразу же противопоставить себя «лжепопулярам», т.е. определенной категории популяров, и вместе с тем сохранить за собой право на самое название. Более того, подобная постановка вопроса позволяет обрушиться с критикой на законопроект Рулла не с точки зрения оптимата, сенатора, но с позиций истинного друга и защитника народа, лучше других — в том числе и самого народа! — понимающего, в чем состоят его подлинные интересы. Критика аграрного законопроекта во второй речи отличается от того, что говорил Цицерон в сенате, прежде всего этим чисто демагогическим «обрамлением». Цицерон начинает свое обращение к народу с заявления, что у него нет возможности сослаться на именитых предков, что он — человек новый, всем обязанный милостям народа. Именно здесь он не упускает случая подчеркнуть особо почетный характер своего избрания — до окончательного подсчета голосов, т.е. как бы «единым голосом всего римского народа». Но если это так, то как же он может не быть преданным народу консулом, защитником его интересов! И дальше высказывается главная мысль: необходимо правильное истолкование значения и смысла этих слов, «ибо повсюду распространено глубокое заблуждение, связанное с коварством тех людей, которые, посягая не только на благополучие, но даже на безопасность народа, хотят снискать своими речами славу истинных популяров». Но это, конечно, популяры только на словах, а не на деле. Это — «лжепопуляры». Именно они и предлагают такого рода аграрные законы и раздачи земель, которые тоже легко осуществить лишь на словах; на деле же их проекты способны только полностью опустошить казну. Вообще Цицерон вовсе не такой консул, который против земельных законов в принципе. Он даже готов воздать должное Гракхам и не считает, как некоторые другие консулы, положительный отзыв об их деятельности преступлением. Поэтому и с текстом данного законопроекта он знакомился не только без всякого предубеждения, но даже с желанием защищать его, если только он действительно отвечает интересам народа. После такой тщательно обдуманной подготовки есть, конечно, полная возможность перейти к критическому рассмотрению закона. Цицерон так и поступает, причем с позиций «истинного популяра» обрушивается прежде всего на «антидемократический» характер предложений Рулла. Он говорит, что закон от первой главы до последней составлен так, чтобы вручить децемвирам поистине царскую власть. «Царей, не децемвиров учреждают вам, квириты!» — патетически восклицает оратор. Затем он обыгрывает «антидемократический» пункт закона, в соответствии с которым децемвиры должны избираться лишь семнадцатью трибами. С явным преувеличением делается вывод о лишении римского народа права голоса и даже свободы. Указывается и на то, что закон не предусматривает отвода кандидатов в связи с молодостью, с выполнением других государственных должностей и даже в связи с привлечением к суду, но зато требует личного присутствия для заявления о соискании, из чего становится ясно, что отводится всего лишь один кандидат — Помпей. Все это снова говорит о том, что законопроектом подготовляется царская власть, а свобода — уничтожается. В своем стремлении разоблачить «антидемократическую» сущность закона Цицерон ловит Рулла на слове, поскольку тот имел неосторожность в сенате высказаться о городском плебсе таким образом: его, мол, следует вычерпать. «Ведь он употребил именно это слово, — восклицает Цицерон, — как будто речь шла о стоке нечистот, а не о лучших и достойнейших гражданах!» Насколько «искренним» было это возмущение Цицерона, мы можем судить на основании того, что впоследствии Цицерон неоднократно употребляет это же самое выражение и уже от своего имени. Критика законопроекта по существу повторяет и развивает аргументы, высказанные еще в речи, произнесенной в сенате. Цицерон снова подчеркивает неограниченный характер власти децемвиров, говорит о возможности полного их произвола при продаже государственных земель, а также при покупке земельных владений частных лиц. Его особенно возмущает разрешение децемвирам совершать сделки по продаже не в самом Риме, а на местах — «во мраке Пафлагонии и в пустынях Каппадокии». Обрушивается Цицерон и на проект выведения колоний, в частности в Кампанию, в Капую, уверяя, что лучшие земли будут распределены между сторонниками децемвиров, а Капуя вообще может превратиться в опасного соперника Рима, который для пяти тысяч капуанских колонистов станет всего лишь предметом «насмешек и презрения». По всей речи рассыпаны достаточно прозрачные намеки на тех, кто это все «задумал», «подстроил», на истинных «вдохновителей» Рулла, т.е. на Красса и Цезаря. В заключение Цицерон обещает как консул–популяр обеспечить римскому народу самые важные для него блага: мир, спокойствие, досуг. Но и это обещание оказывается при ближайшем рассмотрении демагогической передержкой, ибо в самом начале речи важнейшие для народа блага определялись несколько иначе: мир, свобода, досуг. В данном же случае свобода (libertas) оказывается легко и неприметно подмененной спокойствием (tranquillitas)! Таким образом, первые консульские речи Цицерона, речи, в которых тоже впервые и демонстративно он называет себя консулом–популяром, истинным защитником интересов народа, достаточно явно и недвусмысленно — причем гораздо определеннее, чем все предыдущие выступления, — свидетельствуют о его «антидемократических» позициях или, если пользоваться собственным, но несколько более поздним выражением Цицерона, о том, что он решил «держаться пути оптиматов». Еще более решительно он говорит о переходе на этот путь, указывая даже точную дату, в письме к Лентулу Спинтеру: «В мое консульство, помню, уже с самого начала, с январских календ, были заложены прочные основания для укрепления сената». Активное противодействие Цицерона законопроекту Рулла и успех его выступлений привели к тому, что законопроект даже не ставился на голосование и был взят обратно самим Руллом. Провал этой акции свидетельствовал о том, что городской плебс не проявил достаточной заинтересованности в земельном вопросе, что же касается сельского плебса, то он к этому времени фактически утратил почти полностью свое былое политическое влияние. Если победа Цицерона над Руллом (и теми, кто стоял за ним!) даровала консулу явное расположение сенаторского сословия, то вскоре благодаря одному сравнительно незначительному, но эффектному эпизоду, о котором рассказывает Плутарх, он заслужил не меньшее расположение всадничества. Претор Отон, будучи ранее народным трибуном, издал закон, в соответствии с которым всадникам в театре отводились специальные 14 рядов. Как–то, когда Отон появился в театре и его узнали, он был освистан. Всадники пытались взять его под защиту, началась перебранка, могло произойти серьезное столкновение. Положение спас Цицерон. По словам Плутарха, он вызвал народ из театра, собрал его у храма Беллоны, и, выслушав укоры и увещевания консула, все вернулись в театр и вместе с всадниками стали восторженно рукоплескать Отону. Вскоре после этого Цицерону пришлось выступить еще против одной акции популяров. Народный трибун Тит Лабиен, за спиной которого опять–таки стоял, по слухам, Юлий Цезарь, привлек к суду престарелого сенатора Гая Рабирия, обвинив его в убийстве трибуна Луция Аппулея Сатурнина. Это убийство произошло в 100 г., т.е. 36 лет тому назад. Во время одной из вспышек гражданской войны на улицах Рима народный трибун Аппулей Сатурнин и его сторонники были осаждены на Капитолии войсками консула Мария, который действовал на основании распоряжения сената о чрезвычайном положении. Когда осажденные сдались, Марий гарантировал им неприкосновенность. Тем не менее Сатурнина убили. Это убийство было вдвойне беззаконным: оно было совершено без всякого суда и без всякого участия комиций, которые только и могли решать вопрос о жизни или смерти римского гражданина, кроме того, личность трибуна считалась, как известно, священной и неприкосновенной. Начиная теперь, в 63 г., процесс против Рабирия, обвиняемого в убийстве Сатурнина, вожди популяров стремились нанести удар сенатской олигархии, скомпрометировав, в частности, право сената выносить решение о введении чрезвычайного положения. При этом они пытались возродить архаическую и почти отжившую процедуру суда за тягчайшие государственные преступления (perduellio). В соответствии с этой процедурой дело Рабирия предварительно рассматривалось дуовирами, назначенными претором. Этими дуовирами в данном случае были Гай Юлий Цезарь и его родственник, консул 64 г. Луций Юлий Цезарь. Они вынесли обвиняемому смертный приговор. Рабирий апеллировал к народу, и дело было перенесено в центуриатные комиций. Здесь его защищали Квинт Гортензий и Цицерон. Речь Цицерона сохранилась почти полностью. В ней он не только защищает Рабирия, но и нападает на его обвинителя, Лабиена, доказывая, что тот действует как «лжепопуляр». Что же касается вины Рабирия, то, хоть он и не убивал Сатурнина, как уже доказано в ходе процесса, тем не менее если бы он и совершил это убийство, его следовало не карать, а, наоборот, прославить, ибо Сатурнин был врагом римского народа. Ведь против него объединились все лучшие, все порядочные люди в государстве (boni), представители всех сословий. Такое объединение было бы необходимо даже сейчас, в настоящее время, если бы и сейчас возникла подобная опасность, угрожающая существованию республики. Процесс Рабирия, по всей вероятности, не был доведен до конца. Претор Метелл Целер повелел опустить знамя, водружавшееся во время комиций. Это означало, что собрание распускается. Впоследствии процесс не возобновлялся, и Гай Рабирий, насколько нам известно, так и не был осужден. На основании упоминаний самого Цицерона о некоторых других консульских речах, которые, к сожалению, до нас не дошли, мы все же можем судить о ряде его выступлений. Так, например, он в специальной речи отстаивал необходимость сохранения крайне реакционного сулланского закона, в соответствии с которым сыновья людей, подвергшихся в свое время проскрипциям, не имели права занимать каких–либо государственных должностей. Есть основания считать, что инициатива отмены этого закона исходила также от Цезаря или по крайней мере от его ближайшего окружения.