Завистливыми взглядами проводили упряжку ребята. Поравнялись с логом, где у баржи орудовали пешнями люди. Продолбленная ими в толстом льду майна курилась студеным парком. По ту и по другую сторону майны, в которую целилась тупым носом баржа, лежали горы синего толстого льда.

У костра никого не было. Видно, не наступило время перекура. Но стрелки, их было трое, сидели на бревне и на чурбанах возле огня, не обращая никакого внимания на тех, кого стерегли. Убежать из Краесветска можно только летом и весною, ближе к пароходам. А сейчас куда побежишь? Вот и торчат стрелки для вида и для порядка.

Ребятишки подвернули к костру стрелков. Те уступили им место на бревне, и один стрелок, в буденновском шлеме, с помороженными щеками, полюбопытствовал:

— По дровишки, мальцы?

— По дровишки. — Толя достал пачку «Ракеты» и небрежно щелкнул по ней. — Закурите.

— Отчего и не закурить? — согласился второй стрелок, кряжистый, пожилой, с клешнястыми руками.

А третий стрелок, тот, что сидел на чурбаке, должно быть старший, потому что у него был наган, а не винтовка, упрекнул ребят:

— Молокососы, а туда же, курить! — но папироску тоже взял.

— Мы не курим, — отозвался Толя. — Это мы для форса. Берите, берите, заметив нерешительность молодого стрелка, заторопился он.

Стрелок поглядел на старшего. Тот поморщился вроде бы от напахнувшего на него дыма и ничего не сказал. Стрелок сунул пачку «Ракеты» в карман полушубка. В это время к костру, как и вчера, колобком подкатил кругленький, тот, коренастенький парень в строченой бушлатине и, преданно глядя на стрелка с кобурой, нарочито бойко спросил, будто отрапортовал:

— Перекурить разрешите, гражданин начальник!

Стрелок с кобурой неторопливо пошевелил валенком головню в костре и нехотя, как полководец, кивнул.

— Пер-р-реку-у-ур! — заблажил на всю протоку колобок и, укатываясь, подмигнул Толе: дескать, мы тебя помним и ждем.

— Можно отнести им закурить, гражданин начальник? — немного робея и льстиво называя стрелка гражданином начальником, попросил Толя.

Два стрелка тоже просительно глядели на начальника. Тот снова пошевелил головню, снова поморщился вроде бы от дыма и лениво разжал губы:

— Один. Остальные на месте.

«Ай да „Ракета“!» Толя поспешил к барже и вмиг оказался в кругу людей, одетых в одинаковые бушлаты, в шапки с крысиными меховыми ушами. «Вот куда так много шкурок-то крысиных идет!» — сделал он открытие, вспомнив, как люто и небрезгливо изничтожают веснами крыс городские ребята; и детдомовцы не отстают — им тоже деньги нужны. Парни лупят водяных крыс и свежуют, а девки «с крепкой кишкой» обезжиривают, обрабатывают и сортируют шкурки.

Все работавшие у баржи грудились вокруг огня, будто заклиная духов, тянули руки к нему. Почти у всех струпьями сходила со щек, с носов и ушей помороженная кожа. Все они небриты и толсто одеты. Все усталы и покорны.

— Здорово, браток! — поприветствовали Толю сидящие у костра.

Они не спрашивали насчет курева. Они деликатно ждали, взглядом прощупывали карманы мальчишки. У круглого колобка жадностью горели глаза. Толя не стал томить курильщиков, скорее вынул табак.

— Есть махорочка, есть! Курите, пожалуйста!

Куда и как исчезли обе пачки махорки, когда и как успели эти люди скрюченными от холода пальцами свернуть цигарки, Толя не заметил. Враз все задымили, гулко закашляли, заплевали, принялись со сладкими стонами лаяться.

Лица у всех сделались довольные-довольные.

— Дров добавьте в костер, дров! — спохватился молодой парень в реденькой, но пушистой от куржака бородке. Губы у него сухие, растрескавшиеся, нежные, избалованные когда-то были эти губы, вот потому и изветрели сильнее, чем у его напарников — мужиков.

— Да, да, — разом поддержало несколько голосов. — Пусть корешок погреется.

Кто-то метнулся за дровами. Больше эти люди ничем не могли отблагодарить Толю за добро. Он, счастливый тем, что смог им услужить и что среди этих людей быть не так уж страшно, как думалось прежде, возразил:

— Да сидите, сидите, я же не замерз. Я ж из тепла, — и вдруг осекся. Кто они, откуда? Всякие, наверное, тут: бандиты и головорезы — преступники, одним словом. А вот нету против них сердца у Толи. Мальчишка, конечно, и не подозревал, что сейчас в нем пробудилась и заговорила российская жалость, та ни с чем не сравнимая жалость, которая много вредила русским людям, но и помогала сохранять душу, оставаться людьми.

— Я ж говорил — принесет! — нарушил молчание колобок. Полотенце, намотанное им вместо шарфа, приспущено, он хлебает, хлебает дым от цигарки: — Наша кость, подзаборщина! — хлопнул он Толю по коленке.

— Ну, как вы живете-то хоть? — спросил широкоплечий мужик не в бушлате, а в озеленелом старинном полушубке. Он, кажется, один только и был не обморожен. Взглядом и голосом этот мужик напоминал Валериана Ивановича, но говорил по-деревенски, на особый манер, растягивая «е» и чуть заметно мягко окая.

— Хорошо живем, учимся. Ну, учимся кто как. Ничего в общем.

— С питаньишком-то как? — задал человек этот, в полушубке, непременный мужицкий вопрос. — Чем хоть снабжают?

— Ну, чем? И кашей, и супом, и компотом, и какао дают.

— Какаву? — изумился мужик. — В детдоме — какаву?! В детдоме!

— А что?

— Заливаешь, парень! Коли б какавом кормили — не поехали бы в лес за дровами, — деликатно не согласился заключенный, присевший на корточки к огню, обутый в новые валенки, подпоясанный ремнем без пряжки.

— Да мы дрова возим не себе, — отозвался Толя, не понимая, почему ремень без пряжки.

— А кому же?

— Ну кому, кому?.. Надо одно дело провернуть…

К огню сунулся узконосый такой и узкоглазый парень небольшого роста, сильнее всех обмороженный, запаршивевший, в издырявленной от огня одежонке, и полюбопытствовал — с ними ли живут девчонки?

— С нами. А с кем же им жить?

Узкие глаза человечка замаслились, сделались еще уже, и он сунулся чуть ли не в самый костер:

— Спите вместе? Фити-мити, а?

— Вместе? Почему вместе? Мы в отдельных комнатах. Аркашка с Наташкой у нас. Они брат и сестра… — Внезапно Толя вспомнил, как приходила ночью Зинка в четвертую комнату, как она прихватывала рубашку на груди. Парнишку обожгло стыдом, и он поспешно приподнялся с чурбака: — Да вы что? Мы ж как родные! Мы ж…

— Ушейся! — рыкнул на узконосого парня колобок в бушлате и бросил в снег окурок.

Катнулся узконосый вверх тормашками, показав изожженные подошвы валенок с торчавшими из запятников сенными стельками.

— Я пошутил, — отбежав в сторону и торопливо домусливая цигарку, заныл узконосый.

— Ушейся! — многообещающе поднялся от костра человек с ремнем без пряжки, которого все у огня почтительно именовали Бугром.

Узконосый знал, видно, что с Бугром шутки плохи, отскочил еще дальше, подметая снег стельками, и больше не подавал голоса и не показывался скрылся за баржей.

Но разговор уже разладился. Да и Женька с Мишкой махали с дороги.

— Я пойду, дяденьки. До свидания.

— Лучше прощай, дорогой, — мрачно, с далеко упрятанной горечью сказал Бугор, надевая рукавицы.

— Держи хвост дудкой, — посоветовал Толе колобок с выбитыми передними зубами, с курносым, когда-то, должно быть, озорным лицом.

Трудно стало дышать Толе, заложило грудь, но его тормошили, ободряли:

— Легкого возу!

— Учись как следует!..

— Дай Бог здоровья! — пробасил мужик в деревенском полушубке и пощупал грузной ладонью Толю за шапку. — Дай Бог здоровья, — глуше повторил он, отвернулся и пошел от костра, подобранный, подпоясанный, даже здесь выглядевший хозяйственным, степенным, с какой-то большой, но огрузшей спиною.

С дороги ребята обернулись. За баржей толклись люди, махая руками. Толя догадался — бьют узконосого.

— За что это они его?

— За дело. — Толя больше не оглядывался.

Под шорох нарты и под скрип снега он задумался. Все чаще и чаще Толя задумывался, и жить ему от этого делалось трудней.