Для каждого слейта, карточной манипуляции, у мистера Себастиана было свое название. «Монтанское укрытие». «Карпатская борьба». «Восстание в горах». «Освобождение Гудини». Их были дюжины, и, как в школе, Генри должен был запомнить их все до единого. Но это было несложно. И выполнить нетрудно. Тяжело было только постоянно упражняться, повторять, но учеба пришлась на тот момент в жизни Генри, когда талант свеж и восприимчив, он схватывал самые сложные приемы на лету и к концу дня уже мог безошибочно повторить их. Даже мистер Себастиан был изумлен. «Ты будешь по-настоящему великим, — говорил он Генри. — Неповторимым, даже лучше меня. И мир поймет, даже если ты не скажешь, что ты всему научился у меня, потому что больше нет никого, у кого ты мог бы этому научиться. Никого, кроме мистера Себастиана».

Генри приходил к нему каждый день. Дожидался, пока Ханна уйдет играть с Джоан Кроуфорд, а потом во весь дух несся наверх через шесть лестничных пролетов, мимо удивленно глядевших на него коридорных и расфуфыренных постояльцев. И каждый день мистер Себастиан был у себя в комнате, ожидал его, сидя все в том же кресле, в том же наряде и с той же улыбкой на белом лице. Генри хотелось спросить о его коже, потому что руки у него были такие же белые, — хотел спросить, был ли тот вообще когда-нибудь на свежем воздухе, на солнце, поскольку это было сомнительно: он был похож на человека, который никогда не покидал номера, этого номера, родился в нем и жил, а всем необходимым его обеспечивало обслуживание отеля и горничные. Но интересоваться казалось невежливым, ведь причиной могла оказаться болезнь. Если бы мистер Себастиан хотел рассказать об этом, он бы рассказал, но Генри знал, что он не станет рассказывать. Они разговаривали только о магии, и обоим этого было достаточно.

Сперва были одни только карточные фокусы. Освой фокусы, магия придет потом. «Ты строишь дом для магии, — говорил Генри мистер Себастиан, — подготавливаешь место, куда она придет, когда доверится тебе, когда захочет остаться с тобой. Мастерство переходит в искусство, и, как только становится искусством, оно перестает принадлежать одному тебе; ты должен делиться им, это необходимо. Необходимо найти аудиторию, которая будет думать, будто понимает, как ты это делаешь, что впечатление создается благодаря ловкости рук и надувательству, отвлечению внимания, обману зрения или вероятному сговору с кем-то из зрителей, с помощью секретных механизмов, зеркал. Ты добьешься такого совершенства, что публика не будет верить своим глазам, перестанет думать о том, как это объяснить, а почувствует, что есть лишь одно объяснение. Но его не будет; даже ты не сможешь этого объяснить. Чувство всеобъемлющей непостижимости есть часть зрелища. Это обман, возведенный в степень истины. Подумай: ты будешь хозяином одной-единственной ситуации в жизни, когда люди охотно позволят обманывать себя, — заплатят, чтобы их обманывали. И только тогда, после того как они решат, что знают приемы, только тогда они поймут, что это был величайший из всех обманов и увиденное ими превосходит все, что способен вообразить их ограниченный разум. Магия, — сказал он и повторил еще и еще раз: — Магия!»

Генри был идеальным учеником: он верил всему, что ему говорят.

Летом во «Фримонт» волна за волной прибывали красивые люди, элегантные, приятные, счастливые люди. Казалось даже, что они не потеют. На взгляд Генри, они все были как с иголочки, будто только что сошли с человеческого конвейера совершенно взрослыми, бесконечно богатыми и получившими возможность избежать всего того, что оставляет на нас, остальных, уродливый след и преждевременно старит. Они выглядели такими элегантными: мужчины в отутюженных белых костюмах, женщины в платьях с высокой талией, а к вечеру еще и с лисой на плечах. Огромное множество животных отдали жизнь, чтобы послужить этим людям, но Генри думал, они должны были быть счастливы такой своей судьбой. Ханна была похожа на них. Она сияла, как они.

В июле отель был переполнен, и это означало, что у мистера Уокера оставалось очень мало времени на своих детей, слишком мало времени на что-то еще, кроме работы. Единственной возможностью всем троим сойтись вместе был обед, но и то ненадолго. Это изматывало мистера Уокера. Такая работа — такая жизнь — убивала его, и во многих отношениях он уже стал походить на мертвеца: лицо землисто-бледное, потухший взгляд, щеки ввалились. С тех пор как Генри обнаружил секретную бутылку отца, он каждое утро проверял ее и легонько отмечал карандашом, сколько в ней осталось. Но теперь проку в этом не было никакого: отец в два дня опустошал бутылку, и на ее месте появлялась новая. Его работа, которую он и до этого исполнял из рук вон, страдала; джин затуманивал его мозг. Пьяный, он многое забывал: чинить туалеты, делать новые ключи, устранять протечки. Растерял свои инструменты. Генри случайно подслушал, как управляющий отелем — мистер Кротон, «важная шишка», как мистер Уокер называл его, и самый большой толстяк, какого Генри доводилось видеть, — выговаривал отцу за его вид. «Вы похожи на бродягу», — прошипел он и намекнул, что отец рискует потерять работу. «У меня лежит больше сотни заявлений на ваше место. Я взял вас только из дружбы. Надеюсь, вы понимаете это. Но всему есть предел. Постояльцы жалуются, мистер Уокер». За обедом отец был тих — все сидели тихо, — они слушали «Флэша Гордона»^[6] по радио, чтобы заглушить тишину звуком человеческого голоса. Казалось, будто его вообще не было за столом.

Так что Генри и Ханна были предоставлены самим себе больше, чем всегда. Пока Генри учился трюкам, Ханна учила им Джоан Кроуфорд. К середине июля он уже умел по команде садиться, вставать и просить. Генри же мог заставить червонную королеву оказаться в бумажнике, на котором вы сидели последние полчаса. А их отец мог за день опустошить бутылку джина. Генри умирал от желания показать Ханне, что он умел, но мешала клятва — никогда не показывать трюк не магу, пока не достигнешь совершенства в его исполнении, — а мистер Себастиан еще не сказал, что он его достиг. И лишь они двое знали о его упражнениях. Так что он продолжал проводить долгие часы в ванной комнате, время от времени спуская воду, чтобы казалось, будто он занят другим делом.

Маленькая ручка Ханны негромко стучала, всегда трижды.

— Генри, — сказала она, — поторопись! Мне нужно в ванную.

— Воспользуйся той, что в коридоре.

— Мне нужно срочно! — Она повернула ручку, но дверь была заперта.

— Ты не захочешь сюда войти, — простонал Генри. — Запах убьет тебя. У меня расстройство, Ханна. Сильное расстройство.

— Враки.

— Вовсе нет.

— Знаю я, чем ты там занимаешься.

— Еще бы. Я такой же, как все.

— Нет, — сказала она, приблизив губы к двери. — Я знаю, что ты там делаешь на самом деле. Ты там играешься картами.

Генри открыл дверь. Она стояла перед ним, словно всю жизнь стояла на этом самом месте и не собиралась уходить. Непринужденная, прекрасная и упорная. Они посмотрели друг на друга как бывало, когда без слов понимали один другого. У них больше не было секретов друг от друга.

— Он рассказал мне.

— Он рассказал тебе? — переспросил Генри, не совсем понимая. — Рассказал?!

— Он сказал, что ничего страшного, если я буду знать. — Она улыбнулась. — Потому что я твоя сестра. И потому что, по его словам, в свое время я стану тебе хорошей помощницей.

— Помощницей?

— Ассистенткой мага, — сказала она, радуясь такому будущему.

Генри кивнул и сказал то, что самому было невыносимо слышать. Он был совершенно сбит с толку. Это не укладывалось в его сознании. Мистер Себастиан предупреждал, чтобы он никому ничего не говорил, и он терпел, молчал, а теперь, оказывается, мистер Себастиан сам проговорился. Так не поступают.

— Ты знаешь мистера Себастиана? — спросил Генри.

Она кивнула и сказала:

— Только его не так зовут.

— Так.