– Должна сознаться, что с нетерпением жду, – сказала она, – когда смогу остаться у себя дома одна.

Пол уставился на нее, будучи не совсем уверенным, что понял ее правильно, но, прежде чем он смог ответить, Вера улыбнулась и объяснила:

– Пожалуйста, поймите меня. Мне вас будет очень не хватать. Вы оба прекрасные люди и дороги мне. Я буду плакать, когда вы меня покинете.

Она умолкла и, повернув голову, посмотрела на вулкан, скрытый густыми, коричневыми облаками дыма. Новое извержение произошло этой ночью. Пол подумал, что она выглядит старой – пожалуй, не столько старой, сколько постаревшей.

– Настало время, – сказала Вера, – когда мне пора стать самой собой. Женщиной, у которой нет больше мужества для любви и которая бережет силы для встречи со смертью. – Затем, в более мягком тоне, более близком ее обычной манере, она продолжила: – Я говорила Консуэле, что она должна делать то же самое. Но, конечно, она не захотела слушать меня, и в любом случае, если она делает что-то нелепое и возмутительное, я не хочу знать об этом. Когда вы уйдете, я закрою ворота этой виллы – ни гостей, ни репортеров. Ни я ничего не буду знать о мире, ни он – обо мне.

Впервые за час Сибил заговорила:

– Ходдинг будет похоронен в Штатах? – спросила она. Вера, которая только ночью вернулась из Швейцарии, сердито тряхнула головой и выругалась по-итальянски.

– Его уже похоронили, – ответила она. – В алебастровой урне. У Консуэлы есть нелепая гробница в Индии – там-то его и похоронят. Не спрашивайте, что у нее на уме – я не уверена, что она и сама это знает. Она… даже страдание не заставит ее измениться. Она будет уничтожать себя.

Вера покачала головой, и столько печали было в ее глазах, что Сибил подалась вперед и взяла ее за руку.

Минуту они сидели так, затем Вера взглянула на Сибил и улыбнулась.

– Не думай о нас, – сказала она. – Думай о себе. Думай об этом прекрасном мужчине. Сейчас настало время любить, не теряй его. У нас с Консуэлой было наше время. Теперь это начинает утомлять.

– Был там кто-нибудь еще, кроме тебя и Консуэлы? – спросил Пол.

Вера покачала головой.

– Нет. Его желанием было одиночество. – Она пожала плечами. – Его желанием также было покоиться в этой урне. – Она перевела взгляд с Сибил на Пола и снова посмотрела на Сибил. Ее тон был решительным. – Вам не в чем упрекнуть себя. Целая неделя вычеркнута из вашей жизни. Этого достаточно. На самом деле, ведь это очень много – без любви. Вы должны думать о возвращении домой. А я должна подумать о нашем обеде. – Она поднялась, чтобы выйти и прибавила: – Напишите мне и пришлите фотографию вашего первого ребенка. На письмо я отвечать не буду, но я буду хранить его, а фотографию поставлю на столик у моей кровати.

Когда она ушла, Пол встал и протянул руки Сибил. Она посмотрела на него вопросительно. На краткий миг он сжал ее лицо ладонями, так что ее глаза находились напротив его глаз. Затем, все еще глядя ей в глаза, он расстегнул ей пуговицы на блузке и стянул ее вниз с плеч, так что солнце могло осветить ее груди. Он положил руки на них, и Сибил прижалась к нему. Затем он обнял ее и увел в дом.

За обедом атмосфера несколько разрядилась. Незадолго до того, как они сели за стол, позвонил набоб из Чандрапура и пригласил Баббера Кэнфилда, Клоувер и Гэвина Хеннесси присоединиться к нему на тигровой охоте в Непале. Набоб собирался сопровождать Консуэлу (и прах Ходдинга) до самого Ганга.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как Баббер проигрался. «Нас бы осыпали цветами при возвращении во Фриско, если бы я сумел получить большой приз», – и он готов был начать охоту. Клоувер также пришла в восторг от предстоящего путешествия, потому что, будучи в Швейцарии, она познакомилась с забавным маленьким туристом из Алабамы, который после двух или трех выпивок признался, что торгует подержанным оружием. Он предложил ей двадцать процентов комиссионных за любую вещь, которую она продаст, и она была уверена, что набоб стоит нескольких артиллерийских батарей, не говоря уж о его друзьях… А Хеннесси, грустный и подавленный, обрадовался приглашению набоба быть его гостем в течение двух месяцев. Не исключено, подумал он, что путешествие можно будет продлить до трех-четырех месяцев.

Что до Пола и Сибил, они большую часть обеда держались за руки, много улыбались и мало говорили; они пришли в столовую из постели с чувством обретения нового мира. Легкое возбуждение исчезло из их союза – не без боли – и сменилось чем-то, что они хорошо чувствовали, но плохо понимали. Осталась позади необузданность, мстительность, ежевечернее перечисление взаимных обид. Бывала у них и сексуальная ожесточенность, вызванная чувством общей вины. Если бы один из них спросил другого, какие ощущения тот испытывал, когда в этот полдень они лежали голые, обессиленные и удовлетворенные, если бы кто-нибудь из них задал этот вопрос другому, ответ был бы «невинность». Ибо они и были невинными существами, изгнанными из рая в мир, наверное, более богатый, более трудный и опасный, обещающий, однако, большую радость.

– Как я буду любить тебя! – воскликнула Сибил с ярко сияющими в сумерках глазами. – Как я теперь буду любить тебя!

А он, всегда находящийся под бременем собственной осторожности, иронично улыбнулся над своей сдержанностью и был благодарен Сибил за храбрость.

– Да, – ответил он, поглаживая ей шею. – Да. Отныне и вовеки.

Сейчас, за обедом, они тихо сидели, с удовольствием слушая разговор Баббера и Клоувер о предстоящей охоте на тигров. И Гэвин Хеннесси, просиявший при словах Клоувер («Я уверена, тебя вылечат в Индии; у них там издавна в моде богини любви, и что они выделывают – говорят, что-то особенное!») присоединился к их страстной беседе. Ни Пол, ни Сибил не чувствовали грусти, хотя и знали, что беседа эта скоро закончится, и они, вероятно, навсегда покинут этих людей. Напротив, они испытывали огромное облегчение и радость, что скоро все останется позади.

А Вера, чуя все это – ей казалось, что ее чутье на сицилийской земле обостряется не по дням, а по часам, и что, если не станет колдуньей, она, конечно, поедет в путешествие с ними – подняла бокал в честь Пола и Сибил.

– За Пола и Сибил, – сказала она, – возвращающихся домой. – Она сделала упор на последнем слове и вновь повторила его: – Домой.

Они выпили, но Вера не опустила бокал. Глядя на глубокий карминовый цвет стекла, она поворачивала его, чтобы поймать свет.

– Любопытно, – сказала она, не обращаясь ни к кому в отдельности, – что держит нас, что держало нас вдали от дома? Подобно этим двоим. – Она подняла глаза, указывая на Пола и Сибил. – Я возвращаюсь в свой дом – или я его сделаю своим. Я не там выросла, хотя ребенком каждую весну проводила там каникулы. Почему? Почему мы просто не остаемся дома?

За вопросом последовало молчание, поначалу довольно спокойное, но затем почувствовалась нарастающая напряженность. Баббер снял очки и полировал их концом галстука. Без очков его крупное лицо выглядело детской игрушкой – медвежонком или плюшевым львенком, важным, но неживым. Он моргал своими маленькими круглыми глазами, и казалось, что сейчас он заговорит. Но не послышалось ничего, кроме глухого сипения.

Этот звук встревожил Гэвина Хеннесси, старого друга Баббера и товарища по охоте, и он боковым зрением беспокойно посмотрел на него. Гэвину было очевидно, что никто, ни Кэнфилд, ни его тощая красотка не знают, как себя вести, и черт его побери, если он им подскажет. Холодное надменное выражение появилось на его холеном лице, он задрал подбородок, глядя на верхний край стены, и остался в таком положении, решив, что его медальный профиль спасет от неловкости.

Вера прервала ход своих размышлений. Гости явно чувствовали себя не в своей тарелке, а это непозволительно. Она еще числила себя светской женщиной, чтобы не считаться с этим…

– Я решила, – сказала она, – что все мы до вашего отъезда должны выехать на пикник…

Гэвин застонал.

– Вера, в самом деле…