– Хорошо! – сказала Сибил, рассматривая наполовину обезлюдевший стол и пытаясь определить, что она ощущает: досаду, облегчение или иное чувство. – Хорошо! – повторила она. Без сомнения, это было чувство досады. Карлотта откровенно и нагло ограбила ее.

Жоржи Песталоцци тронул ее руку, изучая ее симпатизирующим взглядом. «Ваш турнедос остыл», – сказал он.

Прошло уже четверть часа, как они сидели в полумраке гостиной в стиле Людовика XV в загородном доме с небольшой, освещенной голубым светом сценой в противоположном конце. Сибил встала и сказала:

– Хватит, с меня довольно.

Очаровательная женщина средних лет и неописуемой утонченности перехватила ее в нескольких шагах от двери и поднесла к носу Сибил платок, источающий запах одеколона, смешанного с нашатырем. «Сегодня очень душно, – прошептала она нежно. – Наверняка сегодня будет гроза». Другая женщина, столь же очаровательная, материализовалась из сгустка теней, и они обе проводили ее в специальную комнату (температура не выше 64 по Фаренгейту) для американских и английских гостей. В этих апартаментах, окрашенных в жизнерадостные лимонно-желтые тона, находилась ванная комната, воспроизведенная во всех деталях по журналу «Дом и сад», а также кровать с пологом из набивной ткани с веселыми ухмыляющимися животными. На стене висела репродукция Тенниэла. Видимо, она была призвана приводить в себя англосаксов на грани обморока или же возбуждать еще больше тех из них, кто не собирался падать в обморок.

Сибил комната показалась неприветливой, и она пересекла ее, оставив мурлыкающих женщин позади, и вышла в сад подышать свежим воздухом. Сад был таким, каким и должен быть сад при загородном доме: ухоженный, удобный. Все в нем, кроме приапической фигуры из самшита, говорило о незатейливых сельских радостях. Только Сибил закурила, как к ней присоединился Жоржи Песталоцци, который грузно уселся перед ней на каменной скамейке.

– Жарко, – сказал он, вынимая сигару. – Вы позволите?

Сибил кивнула.

– Похоже, будет гроза.

Жоржи посмотрел на небо и начал внимательно изучать тяжелые низкие тучи, присоединяя к ним тучи дыма от своей сигары.

– Вам тоже нездоровится? – наконец сказал он. – Может, вы съели несвежие устрицы? Или поссорились?

– Жоржи, могу я на вас положиться?

– О, господи! – воскликнул он, – конечно. – Он склонил ее голову к себе на плечо и покровительственно обнял Сибил своей огромной рукой. – Вы уверены, что дым от сигары не беспокоит вас? Я перестану курить, если…

– Совершенно не беспокоит. – Она помолчала. – Просто мне очень тоскливо, вот и все. – Она говорила медленно, подбирая слова. – Я думаю… я не знаю… Надеюсь, они развлекаются. Иногда смешно видеть свое отражение в зеркале. Возбуждает. Но я о нас говорю, вы понимаете?

– Не совсем, – ответил Песталоцци вежливо. – Но вы продолжайте.

Сибил хотела продолжить, но она не знала, как выразить свои мысли. Она рассвирепела, посмотрев это «шоу». Сама идея «профессионализма», отчужденности была ей отвратительна. Для нее секс – это было нечто, на что не смотрят, а в чем принимают участие, не спектакль, а действо. И все же актеры, не спрашивая ее согласия, болезненно напомнили ей, что ее отношения с Ходдингом были не чем иным, как спектаклем. Ей было стыдно, и стыд она ощущала не столько морально, сколько физически; она чувствовала себя обманутой и обворованной. Более того, несмотря на неприязнь, в ней росло сильное и неотвязное возбуждение. До сего момента она довольствовалась мечтами о Поле, но теперь невозможно было только мечтать, ее желание требовало немедленного, сиюминутного удовлетворения. В этом был повинен Пол! Потому что его не было рядом, потому что он послал ее в эту дыру, потому что он не понял ее страха, потому что… он предал ее! Подлец! Ее руки похолодели. Желудок пронзила боль. Ей не приходило в голову, что вряд ли она могла ожидать, чтобы Пол понял ее страхи, так как она сама не понимала их и не могла объяснить ничего ему. Да и сейчас она понимала только то, что была раздражена, оскорблена и испугана и что… Жоржи Песталоцци сидел перед ней, излучая тепло и уют, как большая разогретая солнцем скала. Она порылась в сумочке в поисках сигареты, и Жоржи протянул ей зажигалку твердой рукой, которая так странно выглядела рядом с ее тонкой, дрожащей кистью. Сибил теряла голову.

– Простите, я мелю чепуху. Я не хотела бы, чтобы вы приняли меня за ханжу. Я имею в виду, что я совсем не такая.

– Нет, – спокойно сказал Жоржи, – я так не думаю. Сибил попыталась внести ясность.

– Мне кажется ужасным сидеть там! Платить деньги, чтобы подсматривать за кем-то. – «Черт побери Пола. Черт побери!» – думала она. – Я имею в виду, почему мы сами не занимаемся этим? Это мерзко!

– Видите ли, – заметил Песталоцци наставляющим тоном, – этого от вас и ждут, не так ли? Или с вашим кавалером, или с одним из их круга или со всеми ними. Вот в чем дело.

– Нет, не в этом, – Сибил удивила Жоржи своей горячностью.

– Это неестественно. Я не нуждаюсь в чем-либо подобном. Если вам надо, чтобы вас подстегнули, что ж, пожалуйста. Всего хорошего. Если нет, то зачем вы пришли сюда и ищите горяченького? Что вы хотите доказать? Все это смешно. Мне плевать на всякие изыски и утонченности… – Она продолжала бушевать, видя, что Жоржи сохраняет все то же задумчивое выражение. Она почувствовала себя оскорбленной.

– О, Боже… неужели мы такие декаденты, как вы это называете, чтобы подхлестывать себя зрелищем?

Песталоцци только хмыкнул в ответ.

– Я не поняла, вы согласны или нет?

– Я пытаюсь решить, – ответил он. Он переложил сигару в ту руку, которой он обнимал ее, и свободной залез к ней под одежду, нашел пальцами соски. – Я решил, что согласен с вами. Но мы слишком много болтаем. У меня есть маленькая квартирка неподалеку отсюда.

Сибил была приятно удивлена его движением. Хотя она и не ожидала этого, но чувствовала, что так должно быть. Его нежное, приятное поглаживание явилось как бы необходимым разрешением ее страданий. Она страдала от боли, он утешил ее – все просто. Но теперь, когда она получила поддержку в такой знакомой, такой необходимой форме, она окончательно осознала, насколько она была напугана. Кроме того, она почувствовала, что необъяснимым образом ее страх рождался от потребности поддержки и от него можно было избавиться только таким путем. Она успокоилась. Ей нравилось, как пахла кожа Жоржи, и этот запах также успокаивал ее.

– Я не знаю… я не уверена… – Он поцеловал ее. Его рука переместилась на другую грудь. Она сожалела, что улыбнулась ему.

– Вы очень милый… вы всегда были… но в этом нет необходимости, я имею в виду, что вы не должны… – Она была в смятении, ее слова звучали глупо. Она тяжело дышала.

– Мне всегда казалось неизбежным, что мы будем вместе, – сказал Жоржи. – Несомненно, вы были уверены в этом же.

– Да, была, но я не должна… вы не должны…

– Вы хотите, чтобы я оставил вас одну?

– Нет, это не так, я не…

Жоржи рассмеялся и поставил ее на ноги.

– Ночь тиха и спокойна, дождь пойдет, скорее всего, позже. Мы будем нежны друг с другом, мы не будем создавать проблем, и жизнь улыбнется нам на час или два.

Она колебалась, озадаченная.

– Идем.

Сибил прижалась к нему на мгновение, когда он обнял ее за плечи, и волна забвения поглотила ее, благословенная, как сон или ампула с морфием. Конечно, она должна отказать ему, но чувство долга было таким слабым, таким нереальным. Зато реальными были его запах, его теплота и ее потребность быть желанной. Пол тоже был реальным, но он был за четыре тысячи миль отсюда, и сама мысль о том, что он был так далеко, делала ее одиночество еще безысходней. Она подняла голову, чтобы посмотреть на Жоржи, и увидела, что он улыбался. Она улыбнулась ему в ответ, она знала, что доставит ему удовольствие. Это и ей доставит удовольствие – временная замена, призванная поддержать ее в форме до того, как вернется Пол.

Сибил сидела на высоком стуле и поедала консервированные персики прямо из банки. На ней были огромные трусы Жоржи, которые пришлось стянуть вокруг талии при помощи салфетки. Над крестцом торчал маленький хвостик, о который она вытирала запачканные сиропом руки. Жоржи, с взъерошенными волосами и массивными очками на носу, сидел, обложенный подушками, в кровати, держа альбом для зарисовок на своем большом, как бочка, животе. В камине горел огонь, а тяжелые бархатные портьеры закрывали окна, за которыми шел дождь.