– Где вы?

– На Сороковой Авеню – в Нью-Йорке. Э-э, как вы поживаете, сэр?

– Хорошо. Почему вы называете меня «сэр»?

– Я, я… – Ходдинг замялся. Он стал пугливо озираться, и куда бы он ни посмотрел, его взгляд натыкался на улыбку Карлотты. Это была очень милая улыбка: у Карлотты были красивые зубы.

Ходдинг вновь приложил трубку к уху и вслушался. Хотя на другом конце молчали, он знал, что доктор Вексон слушает.

– У меня все хорошо, – сказал Ходдинг и закусил губу: доктор не спрашивал его об этом. Он вновь помедлил. Наконец в трубке послышался голос:

– Вы что-то хотели сообщить мне?

– Гм, э-э, только то, что я в Нью-Йорке, видите ли…

– Как обстоят дела в Нью-Йорке?

– Они… они хороши, – в отчаянии ответил Ходдинг. – По правде говоря, дела… просто хороши.

– Вы развлекались?

– Э-э, в сущности, да. Да, и немало. – Ходдинг с облегчением вспомнил, что он действительно развлекался.

– Ну, это хорошо. Не бойтесь наслаждения. Вы знаете, что я всегда говорю – поживите немного в свое удовольствие.

«Это правда, – подумал Ходдинг, – он всегда так говорил».

– Ну что же, я скоро позвоню вам снова, хорошо?

– О'кей, – согласился доктор, – в любое время.

– Я действительно хочу поблагодарить вас, доктор. Я имею в виду – за это…

– Нет проблем. Я включу плату за телефонный разговор в ваш счет. Пока.

– Пока, – откликнулся Ходдинг и повесил трубку. Ему было неприятно, что доктор упомянул о включении платы за телефонный разговор в счет. Но это было несущественно. Сейчас он чувствовал себя немного лучше.

– Фу, – произнес он, улыбаясь Карлотте, обнял ее за плечи и поцеловал в нежную щеку. Карлотта шутя надула щеки и стала похожа на хомяка; и тут ее стакан с бренди опрокинулся на обтянутые белым шелком колени.

– Какой непослушный мальчик, – заметила Карлотта, – какой нетерпеливый! – Это было сказано совсем не зло, но у Ходдинга не осталось сомнений, что виноват в этом он. В душе мелькнула догадка, что Карлотта сама опрокинула стакан, но по зрелом размышлении он понял, что ни в чем нельзя быть уверенным, с покорностью стал осторожно промокать ее платье на коленях салфеткой. Ходдинг был очарован, обнаружив, что окрасившийся в цвет бренди шелк обрисовывает пупок Карлотты.

– Пошли, глупыш, – позвала она, легко подымаясь с крутящегося табурета. – Ты отвезешь меня домой, и я смогу переодеть платье. Пошли, пока я не замерзла до смерти.

В такси, которое везло их к дому Карлотты, к Ходдингу отчасти вернулось присутствие духа. Карлотта смеялась, шутила, играла концом его цепочки и так часто говорила ему «дорогой», что салон машины стал казаться ему весьма уютным местом, и, если бы Карлотта не схватила его за запястье и силой не вытянула из машины, Ходдинг не отказался бы остаться там.

К счастью, они оказались в лифте одни: Карлотта ворковала и потягивала его за кончик носа. Хотя он ничего не имел против, это даже ему нравилось, он чувствовал – в присутствии постороннего это было бы совсем неприятно.

Он смутно осознавал, что начинает чувствовать и вести себя по-детски: если в другое время это испугало бы его, то сейчас – нет. Он еще более укрепился в своем убеждении, когда вошел в ее квартиру – она напомнила ему о том, как, будучи ребенком, он учинил небольшую резню.

Все в квартире было белым – белая шерсть, белый шелк, белые светильники, белые столы и даже белый портрет обнаженной Карлотты в полный рост, висевший довольно низко на белой стене. Ходдинг стоял на пушистом белом ковре и улыбался, припоминая, как ребенком он взял огромного плюшевого льва, подаренного ему матерью и нежно любимого им, и распорол его портновскими ножницами няни. Комната живо напоминала ему этот эпизод: всюду были белые пучки трав и белый мех. Ходдинг припомнил, что тогда, в детстве, он был очень доволен.

Карлотта прервала его размышления, окликнув его из ванны и посоветовав открыть бутылку шампанского, что он и сделал. Когда он, разлив шампанское по бокалам, пошел, чтобы дать один бокал ей, его ожидал сюрприз. Ванная комната Карлотты была расположена в конце короткого коридора, который был весь увешан зеркалами. В них отражалась открытая дверь ванной и то, что было внутри; от такого обилия раздробленных изображений Карлотты, кусочков и осколков Карлотты, сливавшихся и наплывавших один на другой, у него закружилась голова, и он направился, как это позже выяснилось, прямо в шкаф для белья.

Мгновенье спустя появилась и сама Карлотта, смеющаяся и блестящая, в донельзя откровенном пеньюаре, почти сведенном на нет. Массируя голову, она вела Ходдинга по зеркальному коридору, указывая безопасный путь в спальню. Там, ухитряясь хмуриться и улыбаться одновременно, потягивая шампанское, она сбросила с себя то немногое, что лишь условно можно было назвать одеждой, и встала розовым, как меренга, телом в контур портрета.

– Я хочу, чтобы ты знал, дорогой, – промолвила она ликующе, – портрет написали, когда мне было двадцать.

Ходдинг оставался бездыханным и безгласным.

– Ты доволен? Скажи, что ты доволен, дорогой.

– Ты восхитительна, – отозвался Ходдинг.

– Спасибо, дорогой! Ты такой милый мальчик. Ты – милый, и поэтому Карлотта тоже будет мила с тобой. Я хочу, чтобы ты снял одежду, и я протру тебя льдом с камфарой.

В течение следующих четырех или пяти часов Ходдинг, по крайней мере, однажды, а может быть, дважды или даже трижды, чувствовал, что он отдал богу душу и попал в рай. В сущности, он не верил в существование рая – или в смерть, принятую для того, чтобы туда попасть, – так что это понятие было не совсем точным. С другой стороны, то, что здесь происходило, никак точнее нельзя было обозначить.

Это было райское блаженство: его так ласкали, нежили, прижимали, покусывали, легонько постукивали и прихватывали, и вытирали досуха. И, как Ходдингу объясняли в разное время разные врачи, некоторые представления о рае не так уж далеки от понятия «чрево» – это место, где спокойно и безопасно… оно расположено прямо над нами (вы ощущаете связь?)… оттуда нас изгоняют (первое наше потрясение) и туда мы возвращаемся через райские врата (здесь символ как нельзя более точен, не так ли?)… чтобы обрести мир, который выше понимания (и т. д.). В самом деле, Ходдинг ощущал покой и мир, который был настолько выше понимания, что, казалось, становился неуместным. Это было именно то, чего добивалась Карлотта и что показывало, как она искусна.

Через несколько мгновений она не только уложила Ходдинга в кровать, но таинственным и увлекательным образом преобразила спальню в детскую. Освобожденные от одежды, часов и сдержанности взрослых людей, они играли в медведей и тигров, они щебетали и рычали. Они изобретали секретные словечки, совершали дурные поступки, были вздорными и отважными, и по очереди становились мамой, папой или ребенком. Чувство вины и страха ушло, утихло от самозабвенного смеха Карлотты, ее криков и ужимок. Они открывали, что носки ног, переплетения пальцев, необычные складки и округлости, до этого отправленные в ссылку, были теперь возвращены из изгнания и полны чувственного очарования.

Божественно… мир, покой… Эти понятия плавали в подсознании Ходдинга. Нет позорного клейма греховности, нет привкуса порочности или извращенности и сопутствующих им мук изгоя. Ходдинг испытывал чувство огромной благодарности к Карлотте, и, лежа с закрытыми глазами, нежась в лучах приятных ощущений, искал способ высказать свои чувства. Но фразы, казалось, ускользали от него, и наконец Ходдинг понял, что сама идея благодарности – не что иное, как напыщенность, граничащая с раскаянием. Поэтому он открыл глаза, повернул лицо в ту сторону, где должна была находиться Карлотта, и счастливо вздохнул. Если Карлотта и слышала его, она не подала виду. Она лежала, свернувшись калачиком поперек кровати, в изголовье, и Ходдингу видна была лишь ее спина, округлая и пышная, словно бело-розовая брошь. Она натянула на голову подушку и из-под этой цитадели из гусиного пуха доносились приглушенные гортанные звуки и негромкое похрапывание уроженки Средней Европы.