Она не могла признаться Вере, что не очень-то горевала. Та была угнетена и расстроена своим поражением. Графиня Морозини умерла, и высший свет Венеции уже не мог оправиться от удара. Распались все прежние компании, цементирующие его. Хаос заполнял образовавшуюся пустоту, как вода заполняет пространство между камнями. Отпрыски знатных родов уже не щеголяли в широких панамах и пестрых полотняных костюмах, которые в свое время отличали венецианских грандов от толпы, что гуляла и глазела, ела и глазела и снова гуляла, глазея по сторонам. Представителей семейств Фоскари, Дуино, Реццонико теперь можно было увидеть за стойками туристических агентств или в телевизионных шоу. Они уже не сидели у окна в своих затхлых палаццо – так, чтобы все видеть, а их не видели, – попивая скверный чай и щурясь на водную гладь. Их типично венецианские глаза, на которые веками действовал серебряный свет, отражаемый каналами, не смотрели теперь на подновленный дворец на другом берегу, где можно было увидеть новые пальмы в кадках, яркие зонты от солнца и гондольера в броском зеленом костюме, перехваченном белым поясом.

– Раньше не так было, – печально сказала Вера Консуэле. – А теперь и дела никому нет.

Консуэла вздохнула и ответила:

– Все-таки он лучше того мексиканца, который снимал дом несколько лет назад.

Это было дикое замечание, но Вера не стала возражать, видя печальное, даже трагическое выражение лица Консуэлы. А та просто уколола палец иголкой, вышивая на пяльцах. Ей надоело выслушивать Верины замечания по поводу нового арендатора. И палец болел. Да и свет, проникающий через жалюзи, раздражал ее.

– Сегодня я иду к нему на прием, – сказала она как бы между прочим, но от раздражения голос ее прозвучал резко.

– Не годится тебе роль компаньонки при этой актрисе, которую так жалует твой сын. У него действительно серьезные намерения? Он предполагает, а дива располагает.

– Дива?

– Я пошутила, – сухо пояснила Вера. – Человек предполагает, а Бог, точнее, богиня сцены, располагает.

Консуэла даже не улыбнулась. Эта шутка еще больше подействовала ей на нервы, и она не нашлась, чем ответить на колкость.

– Я ее почти не видела с той поры, как она приехала. Наверное, это м… – она чуть не сказала: «моя», но вовремя поправилась, – наша ошибка. Не очень-то мы ее жалуем, да?

Вера пожала плечами.

– Это не в нашей власти. Она молода, красива, наслаждается жизнью. Как можно жаловать того, кому завидуешь?

Консуэла посмотрела на уколотый палец – совершенно сухой, ни кровинки не выступило – и сказала:

– Ее я не только не жалую, а просто на дух не переношу. Если бы я не была уверена, что Ходдинг обо всем узнает, я бы сыщика к ней приставила. С фотоаппаратом и с магнитофоном. Я точно знаю, что в постели она ругается почище мужчин.

– Ходдинг рассказал? – спросила Вера.

– Не остри, – вспылила Консуэла. – Знаю, и все. А откуда, это мое дело.

– Вот в дедушкино время можно было пустить в дело яд, – ностальгически сказала Вера. – И даже в папино время. А сейчас не знаешь, где его и купить.

– Ничего, – загадочно усмехнулась Консуэла, подымаясь с места. – Кажется, я знаю, как с ней быть. Пойду передохну, а потом приму ванну.

Вера кивнула, и Консуэла вышла из комнаты. А Вера долго сидела без движения, уставившись на канал отсутствующим взглядом. Через какое-то время она поймала себя на мысли, что страшно быть бедной в двадцать лет, но еще страшнее, если тебе пятьдесят. «Благородство, достоинство, честь – все это только у бедных. Богатым все это ни к чему», – подумала она, встала и распахнула ставни. Потом пошла наверх в темную спальню и опустилась на огромную кровать Консуэлы. С тактичным терпением она постепенно преодолела сдержанность Консуэлы и в тысячный раз продемонстрировала, что ничто так не восстанавливает силы и дух, как любовь.

Сибил думала, что для полного счастья ей не хватает только Пола. Это было смешно, потому что в это состояние ее привел Тедди Фрейм. И все же она так думала и говорила об этом Полу по телефону. Ходдингу она тоже исправно звонила и говорила нечто подобное. Но ни тому, ни другому она и не намекнула о Тедди Фрейме.

Ровно неделю провела она в Венеции, и первые два дня, пока не было Фрейма, и потом, если его не было рядом, она чувствовала себя отвратительно. После второго раза она поняла, что не получила большого удовольствия от близости с ним, потому что его приемы были слишком заучены, слишком неестественны в своей эксцентричности. А с другой стороны, это не настолько не понравилось ей, чтобы порвать с ним. Кроме того, ей хотелось отблагодарить его за то, что он сделал.

Фрейм остановился в скромном пансионе на Большом канале, совсем рядом с домами Даниели, Гритти и швейцарской гостиницей, название которой Сибил никак не удавалось запомнить. Как всегда, он хорошо устроился: пансион был удобный, приятный, относительно дешевый и находился именно там, где гостиницы стоили в десять раз больше.

Так что днем – а выходили они в семь утра! – они гуляли по крохотным дорожкам и аллеям города и время от времени заглядывали в дешевые ресторанчики, где им подавали раков, омаров, морских ежей, большие куски свинины на вертелах и холодное местное пиво в массивных кружках. Пиво тоже было дешевое и очень вкусное, не хуже «Туборга» или «Будвайзера», что пили в лучших отелях. После обеда они делали то же, что и все разумные жители Венеции, то есть дремали и занимались любовью. А в половине шестого они шли в кафе рядом с Риальто, где пили ароматный кофе. Вечером Сибил возвращалась к Консуэле, чтобы принять ванну, одеться и отправиться на вечеринку или поиграть несколько часов в рулетку.

– Что я сегодня видела? – спрашивала она у Тедди Фрейма.

– Беллини.

– Понятно, что Беллини, – отвечала она нетерпеливо и насмешливо, – но какого из них?

Она всегда все быстро усваивала. А Консуэла никак не могла поверить, что Сибил целыми днями изучала картины Рубенса, Тициана, Беллини, Моретти, Каналетто, Гварди и не обращала внимания на расписные потолки, от которых остаются складки на шее. Она не представляла себе Сибил с путеводителем (предусмотрительно приобретенным Тедди Фреймом) в руках, переходящей из зала в зал. Она просто не понимала, как Сибил могла туда попасть. А Вере она сказала:

– Такая девушка не может появиться в картинной галерее.

Там такие отталкивающие типы собираются. И молодые тоже. Ведь шагу не дадут ступить.

Но Вера была терпимей и успокоила Консуэлу. С помощью Тедди Фрейма Сибил обнаружила портрет старого дожа Джакомо Таллиаферро. Отец Веры продал его в свое время, а сама Вера запомнила эту картину с детства. Портрет чудом остался в Венеции. Вера была очень признательна. Несмотря на собственную хитрость, а может быть, именно вследствие ее, Вера не могла остаться равнодушной к ловким замечаниям Сибил относительно увиденных ею картин. Вера не сомневалась, что Сибил хитрила, но ей все равно было интересно. Кроме того, она была настоящая венецианка, и любая похвала, не важно от кого, пусть даже лукавая, действовала на нее безотказно, пробивая защиту и проникая прямо в сердце, замешанное на тщеславии, скупости, доброте и дешевой сентиментальности.

В этот субботний вечер накануне регаты Вера увидела Сибил, которая подымалась по лестнице, и оживилась:

– А сегодня что смотрела?

– Закончила с Беллини, – ответила Сибил, задыхаясь от быстрой ходьбы.

– А тебе нравится Беллини!

Как большинство знатных венецианцев, Вера никогда не ходила в галереи и музеи. Они предпочитали картины в домах добрых приятелей, и если даже выставлялся какой-нибудь шедевр, не снисходили до того, чтобы смешиваться с туристами. И поэтому часто не знали многих вещей, но свысока относились к другим.

– Все американцы так любят Беллини. Он очень хорош.

– О да! Все трое, – отозвалась Сибил с излишним простодушием.

Проходя мимо Веры, она спросила так же простодушно:

– Все идут сегодня на прием к Жоржи?