Тедди Фрейм махнул рукой, как бы осуждая самого себя.

– Не хочу настаивать, но хотелось бы посмотреть машину сегодня утром. Если вы не возражаете, завтра я ее погонял бы около часа, и тогда все будет ясно. Видите ли, если я разорву мой нынешний контракт, мне надо быть уверенным, что дело это стоящее, вы согласны?

– Согласен, – ответил Пол. – А я тут совсем не прав. Он развел руки, показывая на контору и на весь завод.

– Я такой закоренелый бюрократ, а хозяйство такое обширное, что я плохо переношу любое вторжение в свою империю.

Он протянул руку. Тедди Фрейм пожал ее и улыбнулся.

– Это немного неожиданно. Но эти чертовы игрушки для того и делают, чтобы на них гонять.

– Интересно, – задумчиво сказал Пол, – когда именно он почувствовал, что боится.

– Пока жив человек, это всегда можно определить.

– От страха никто не застрахован.

– Простите. Я не…

Пол махнул рукой и встал.

– Я совсем о другом. Ну ладно, пошли в цех.

Когда тонкий алюминиевый корпус был снят и повис на подъемнике, блистая, как синий панцирь, «Скорпион» предстал перед их глазами, как крупная освежеванная лошадь. Пол в свое время основательно штудировал зоологию и, как все студенты, восхищался слаженной работой мускулов, костей и нервов – связок, блоков, поршней, рычагов, трубок и проводов из живых клеток, – и это сравнение было для него неизбежным и в какой-то степени утешительным.

Машина не была для него механизмом с фиксированными количественными параметрами – диаметрами, массами, давлением или вращающим моментом. Скорее она была для него сложным соединением из переменных величин, нюансов, тонких переходов. Это была уже не вещь, а почти живое существо, гибкое и пульсирующее. Это создание из стали, резины и алюминия он творил, прибегая к интуиции не меньше, чем к сводным таблицам и логарифмической линейке. А рост и питание своего детища он наблюдал не столько с помощью метра и секундомера, сколько по его урчанию и по теплу его тела.

Тедди Фрейм жадно скользнул глазами по мотору и подвеске. Он придирчиво осмотрел блестящие ребристые головки, блок крепеньких карбюраторов, так похожих на луженые глотки, трубопроводы, напоминающие толстую кишку, и особенно задержался на тонких тягах и паукообразной рулевой передаче, размером не больше, чем бабка у лошади. Не обратив ни малейшего внимания на массивные колеса с гоночными шинами, он стремительно присел и погрузился в изучение хрупких на вид, но поразительно крепких пружин и креплений из нержавеющей стали, которые шли от колес к тубулярному шасси.

Пока гонщик осматривал машину, Пол хранил молчание. Ему было забавно отметить, что цех как-то необычно притих. А в нем и так было не очень шумно, не считая случаев, когда моторы проходили стендовые испытания. Краем глаза он видел рабочего, грунтующего капот, и еще одного, который опускал в масло дюжину соединительных стержней после тепловой обработки. Пол был просто уверен, что они исподтишка наблюдали за Тедди Фреймом.

Все они знали и уважали его, как и сам Пол. Ведь он был тореадор, любимец публики. Каждый из них был артистом в своем деле, но в конечном счете все зависело от тореадора. Когда предоставится возможность поговорить с ним, они сделают это, ничем не выказывая своего уважения. Пошутят или, может быть, огрызнутся. Человеку со стороны покажется, что они относятся к нему, как ко всем. Но Пол-то точно знал, что они его уважают. По себе знал. Уважают за то, что он – живой человек.

Но вот Тедди Фрейм выпрямился, отряхнул руку, которой опирался о пол, чего можно было и не делать, так как здесь всегда было идеально чисто, протянул ее Полу и сказал с улыбкой:

– Очень хорошо.

– Спасибо, – поблагодарил Пол, отвечая на рукопожатие. – Нам всем хочется знать, что вы об этом думаете. Если хватит времени, постараемся учесть все ваши замечания.

Все подошли поближе, чтобы пожать руку Тедди Фрейму. Теперь они улыбались и говорили громче, понимая, что прошли своего рода проверку. А Пол подумал; что чувство неловкости и раздражения, возникшее у него с появлением Фрейма, объяснялось очень просто: до сих пор он был уверен, что гонщиком в Тарга Флорио будет Ходдинг, и потом, если до этого дойдет, также в Ле Ман или в Монте-Карло, или в Нассо, или в Нюрбургрине, и что в одном из этих мест с развевающимися флагами и сладковатым запахом резины от горячего бетона вдруг раздастся истошный вопль, перекрывающий рев моторов. Это завопят девушки, все красивые девушки изойдут в страшном крике. А Ходдинг будет лежать – мертвый.

В этот вечер, сидя в ресторане, Пол и Сибил наступали друг другу на ноги под столом и смеялись больше, чем обычно, потому что это их совсем не забавляло. Тедди Фрейм привел с собой девушку из Индокитая, хоть и договорился встретиться с ней после ужина, что со стороны любого другого было бы откровенным бесстыдством. В отличие от Ходдинга, который посадил Сибил между собой и Полом, Тедди Фрейм устроился между Полом и его секретаршей, которая сейчас объясняла Сибил, как ее зовут:

– Те-ла. Тела Фонг.

Приятно улыбаясь, она сказала, что зовут ее так потому, что ее отец был портной, что по-английски так и звучит – тела. И к тому же, очень хороший портной, что и позволило ей перебраться из Камбоджи в Париж. Полу хотелось, чтобы она замолчала – ведь всю эту историю он слышал от нее всего несколько вечеров назад, когда, сидя в ванной у него на животе, она наводила ему маникюр. «Пьян я, что ли? – подумал он. – А голосок-то приятный», – признал он нехотя.

Она жужжала и жужжала, объясняя Сибил, что по-итальянски Тела означает «ткань». Тут Пол подумал, что он действительно пьян, а Сибил любит за то, что, как и он, она говорит только на родном языке. А еще он подумал, что очень давно уже не был в Кливленде. И вдруг Пол насторожился.

Он услышал сладкий голос Сибил:

– Прекрасная мысль! Пересечь в одиночку Атлантический океан – это не по мне. А Тихий к тому же не такой холодный.

Пол поднял голову. Она перестала давить ему на ногу, а свою отодвинула так, что до нее было не достать.

– Значит, договорились, – сказал Тедди Фрейм. – Билет я уже заказал и собирался подтвердить заказ сегодня вечером. У них наверняка есть одно место на среду. Жалко, старина, что вам места не достанется, – обратился он к Холдингу.

– Я все равно не могу, – сказал тот, улыбаясь и Полу. – В ближайшие две недели мне надо быть дома, а кроме того, боюсь, как бы Пол меня не бросил.

– Куда отправимся? – спросил Пол, обращаясь к Сибил.

– Мы никуда не отправляемся, дорогой. То есть мы с тобой…

– А, понял.

Как плохая актриса, Сибил продолжала, не переводя дух:

– Ты будешь самоотверженно работать, а Ходдинг будет тебя подстегивать. Лично я отправляюсь на регату.

– Какую регату?

– В честь какого-то святого или что-то в этом духе. Да, дорогой? – спросила Сибил у Ходдинга, снимая с него невидимую пылинку и одновременно ласково прикоснувшись к нему.

– Не уверен, – ответил тот.

На Сибил было тончайшее шелковое платье с вырезом ниже всякого допустимого уровня и больше ничего. Этот наряд и ее материнская ласка совсем сбили его с толку. И он добавил:

– Ее постоянно устраивают в Венеции.

– Вот-вот, только это в Венеции и устраивают, – сказал Тедди Фрейм, улыбнувшись Сибил с вожделением, как показалось Полу, и, как ни в чем не бывало, повернулся к девушке из Индокитая, сидящей слева от него.

Пола захлестнуло возмущение, от которого он мог избавиться, только дав кому-нибудь в нос. Только надо было решить, кому.

– Кто устраивает увеселения – спросил он с наигранным безразличием. – Точнее, у кого они будут?

– Консуэла, разумеется. И Вера. А дом снял Жоржи Песталоцци, насколько я знаю. С ним всегда так весело.

Пол потрогал собственный нос и сказал:

– Завидую. Обоим вам завидую. В Италии лучше всего, когда там дожди, и мокро так, что скрипки расклеиваются.

Он сказал это хмуро и неприязненно. Все встревожились. Восточная девушка звякнула украшениями.