Сибил вскрикнула и убежала. Ходдинг сидел в ванне из брезента и поливал себе на голову теплой водой из ковшика. Увидев перекошенное лицо Сибил, он вскочил и обнял ее. От него пахло мылом, но ей было все равно. Она прижалась лицом к его груди и зарыдала.

– О, эти антилопы, – повторяла она, – эти ужасные, кошмарные антилопы.

В соседней палатке сидела Клоувер Прайс и в полуобморочном состоянии водила карандашом по своей записной книжке. Она скромно называла это записной книжкой, а не дневником; до обморока ей оставался один лишь шаг и причиной тому была многочасовая борьба с собой, которую она вела в поисках чего-нибудь значительного, о чем можно было бы написать. Она упорно сражалась за вдохновение почти весь день, написала и вычеркнула по меньшей мере сотню строк. За последний час она так ничего и не достигла, но упорно продолжала сидеть с карандашом, так что у нее начало ломить спину и она все время вытирала руку о шорты.

Не раз в течение долгого и утомительного дня она задавалась вопросом: а что бы на моем месте почувствовал Пруст? И всякий раз, отвечая сама себе, она обнаруживала, что припоминает какой-нибудь особенно изысканный пассаж из любимого писателя, наблюдая, как каждый персонаж в нем как будто плавно скользит, сначала медленно, потом быстрее, к гравитационному центру, – как человек, спящий на продавленном матраце. И в самой середине этого матраца герои, все без исключения, превращались во Фредди Даймонда.

Теперь, когда она уже так много раз и самым решительным образом выкарабкалась на край матраца и от этого совсем выбилась из сил, она решила послать все к черту: нужно знать Жизнь для того, чтобы писать о ней.

В раздумье она уставилась на последнюю невычеркнутую фразу в записной книжке. «Найдется ли во всей вселенной что-либо столь же скрытное и столь же откровенное, защищающее, как ничто другое, и при этом расточительно дарящее, постоянное, но недолговечное, одновременно и рабское, и пленяющее, – как человеческая кожа?»

Внезапно она громко вскрикнула:

– Безобразно! Ужасно!

Клоувер вычеркнула фразу. А когда дошла до слова «кожа», вздрогнула: так властно к ней вернулся образ Фредди Даймонда.

Она сидела с приоткрытым ртом, глаза ее смотрели в одну точку, когда в палатку ввалился Баббер Кэнфилд.

– Как делишки? – спросил он, окинув ее быстрым взглядом перед тем, как плюхнуться к себе на кровать и расшнуровать башмаки.

– Да, да, – с отсутствующим видом сказала Клоувер. Баббер еще раз посмотрел ей в лицо в промежутке между своими натужными телодвижениями.

– Надеюсь, ты не перегрелась. – Он помолчал. – Ты все делала, как надо?

Клоувер взглянула на него с удивлением.

– Самое вредное, что может быть, – как торжествующий победитель, Баббер вышвырнул из палатки башмак, который тут же был пойман его слугой, – это запор. Съешь побольше зелени, и все пойдет как по маслу.

– Баббер!!! – Клоувер почти кричала. – Со мной все в порядке!!! – Под конец она перешла на истерический визг и упала в рыданиях на свою записную книжку.

Но Бабберу было плевать – он был занят вторым башмаком. Наконец ему удалось снять его и, устало потягиваясь, он поднялся на ноги.

– Когда кончишь реветь, – сказал он, – приведи себя в порядок и собери сумочку. Я иду к массажисту, а когда вернусь, мы уедем.

– Куда? – спросила Клоувер сквозь слезы.

– Я хочу доставить тебе немного земных радостей. Этого как раз тебе не хватает, не так ли? Много сегодня написала? Почитаешь мне в самолете.

– Ничего я не написала, – злобно ответила Клоувер.

– Уверяю, тебе будет о чем писать, – сказал Баббер. Больше он не сказал ей ничего, пока они не сели в его личный четырехмоторный самолет, встречавший их в Найроби.

Когда они летели на север над пустыней, Баббер объяснил, что они сейчас en route[19] в Кувейт, где их «поджидает один из этих арабских шейхов».

– Мы немного займемся коммерцией. Трубопроводы, буровые установки и прочая чушь. Я взял тебя с собой, чтобы ты поболтала с шейхом. Эти ребята любят, чтобы бизнес сочетался у них с маленькими удовольствиями. Они совсем не приземленные.

Клоувер все еще не совсем понимала, что происходит, и все же, хотя слова Баббера ничего не прояснили, она забеспокоилась.

– Куда ты меня везешь? – попробовала выведать она у Баббера. – Я не знаю арабского…

– Да черт с ним. Они все говорят по-английски не хуже меня, – сказал Баббер и хлопнул ее по коленке. – Хватит писать кипятком. Все, что мне надо, это чтобы ты поладила с ним. Думаю, он вполне красивый молодой парень, если с него снять дурацкие одеяла, в которых они ходят.

– Что ты подразумеваешь, – прохрипела Клоувер, и ее длинная шея при этом втянулась, как у черепахи, – под «поладила»?

Баббер ухмыльнулся в темноте, но свет звезд, лившийся в иллюминатор, позволял ей хорошо видеть его лицо.

– Поладила примерно так же, как с тем парнем Фредди.

От изумления у Клоувер перехватило дыхание. Она открыла рот, чтобы поглубже вздохнуть. Она задрожала. Она попыталась встать, но обнаружила, что не отстегнула ремень. Она боролась с застежкой, столь отчаянно стремясь избавиться от Баббера, что даже не видела того, что он уже несколько секунд держал у нее перед глазами. Это продолжалось до тех пор, пока он не уронил тяжелый, теплый и твердый предмет ей на платье, и только тогда она взглянула на него.

– Что это?

– Возьми его, – ответил Баббер.

Двумя длинными пальцами Клоувер взяла увесистый алмазный кулон длиной в целый дюйм и местами в полдюйма толщиной.

– Почему? – она опять начала заикаться. Но вскоре ее замешательство, по-видимому, не без помощи шести поколений прагматиков из Новой Англии, завершилось вполне деловым вопросом: – Он настоящий?

– Настоящий, чтоб мне провалиться, – спокойно сказал Баббер. Он надел очки, и его лицо, повернутое к ней, показалось ей удивительно строгим, почти аскетическим. Крупные, необычайно изменчивые черты, казалось, внезапно застыли твердыми, неподвижными линиями. Несмотря на тучность, на шляпу объемом в десять галлонов, в нем, как вдруг показалось Клоувер, было что-то от Адамса. Он оказался по-вермонтски суровым и властным, а вовсе не вульгарным, и это потрясло ее еще больше.

– Теперь подумай-ка вот о чем, – начал Баббер мягко и рассудительно, – это – пряник, а я – кнут. Ты берешь пряник и радуешься жизни. Если ты этого не делаешь, я спущу с тебя шкуру. Теперь, прежде чем мы пойдем дальше, давай оглянемся назад. Не реви, когда я с тобой разговариваю.

Клоувер держала кулон на ладони и плакала, роняя крупные теплые слезы на алмаз.

– А имеем мы следующее. Во-первых, ты не ночевала дома в тот день, когда была вечеринка у мисс Коул. Я знаю, потому что проверял. Во-вторых, рядом с комнатой негритенка была маленькая лужица воды, как будто там кто-то стоял и с него текла вода, пока он раздумывал, что ему следует делать, а что – нет. И, наконец, в-третьих, здесь за пару дней у тебя заострился нос, и будь я проклят, если ты не начнешь выглядеть, как всякая женщина, которая…

– Прекрати! Прекрати, прекрати, прекрати! – Клоувер выла. Она ругалась. Она плакала. В какой-то момент она схватила кулон, чтобы запустить им через весь салон, но Баббер не позволил ей этого сделать.

– Эта штуковина стоит больше восемнадцати тысяч долларов, – проворчал он, и Клоувер опомнилась.

– А то дельце, о котором я тебе толкую, – добавил он, – стоит тридцать или сорок миллионов долларов или около того.

– Это ужасно! Тебя посадят в тюрьму!

Баббер вздохнул, крепко схватил ее за загривок своей ручищей и придвинул к иллюминатору.

– Там внизу только песок, сладкая моя. Никаких тюрем, вообще ничего. Просто там стоит один городишко, и всем владеет шейх. Каждым козлом, каждым человеком, каждой женщиной, каждой кучей дерьма. Он владеет всем этим бардаком. Что же, я могу оставить тебя там внизу, и пусть он решает, как ему с тобой поступить. Либо ты сделаешь так, как решил я, и я заберу тебя назад. Тебе будет о чем писать, да еще ты получишь алмаз, – я пока что не видел, чтобы ты выпустила его из рук. А у меня будет контракт. – Он замолчал, погрузившись в размышления.