— Ну, его наградили, конечно, — герой дня и все такое. Он стал очень известен. Но я хотел рассказать о том, что он сделал со своей известностью.

Мартинес позабыл про завтрак.

— И что же он сделал? — спросил он.

— У него взяли интервью. И в этом интервью он обратил внимание на дисциплину во флоте, возросшую под командованием Фанагии, на выдающиеся достоинства своих начальников, упомянул о высокой квалификации инструкторов, учивших его обращаться с ракетными установками.

— Никого не забыл, — проворчал Мартинес.

— Он исхитрился представить дело так, что вместо позора для флота оно обернулось прославлением всего корпуса. Фанагия распорядилась присвоить ему капитан-лейтенанта, хотя он всего девять месяцев как был представлен к званию лейтенанта.

Мартинес решил, что совет Алихана стоит обдумать. Он многозначительно подмигнул Алихану.

— А что стало с Саласаром? Я никогда не слышал этого имени.

— Он умер, господин, умер через несколько месяцев. Получил слишком сильную дозу гамма-излучения.

По крайней мере, в этом Мартинесу повезло больше — под облучение он не попадал.

— Я не могу говорить с репортерами, не посоветовавшись с господином командующим, — отозвался Мартинес.

— Да, я бы советовал вам попросить у него разрешения на это, господин, — согласился Алихан.

— Но черт бы побрал Абаша! — решительно заключил Мартинес. — Это он во всем виноват.

Алихан воздержался от комментариев.

Мартинес снова обратился к завтраку. Если вдуматься, он был вполне ничего себе.

Эндерби разрешил Мартинесу общаться с репортерами, рассчитывая отчасти на то, что цензоры флота всегда успеют вырезать лишнее. Мартинес решил воспользоваться разрешением, когда командующего вызвали на собрание, а никаких дел, кроме контроля текущих сообщений, у него не было.

Мартинес поговорил с несколькими репортерами, пользуясь переговорным устройством в офисе Эндерби. Он сообщил им, что организовывал спасательную операцию, вдохновляемый примером командующего флотом Эндерби и других своих начальников. Эндерби следит за тем, чтобы флот метрополии был дисциплинирован и выучен, чтобы все было на высоте. Именно Эндерби можно сказать спасибо за то, что флот метрополии готов к любым неожиданностям.

— Мы должны благословлять праксис за то, что сферы компетенции у нас четко очерчены, — говорил он. — Я выполняю свою работу и ответственен перед господином командующим, а другие делают свое дело, отвечая за него передо мной. Когда я берусь за задание, я помню, что оно поручено мне господином командующим, и делаю все от меня зависящее, чтобы оправдать его доверие.

Репортеры слушали его и почтительно что-то записывали — хотя бы для того, чтобы предъявить записки цензорам. Они задавали вопросы про жизнь Мартинеса, про его семью. Но не меньше их интересовали и кадет Кэролайн Сула, и судьба собаки Апельсина. Они хотели знать, нельзя ли взять интервью у кадета Сулы.

— Я уточню этот вопрос, — ответил Мартинес. — Но я должен напомнить вам, что она все еще далеко отсюда. Едва ли у вас получится бойко побеседовать с человеком, до которого ваши вопросы идут целых полчаса да и ответы возвращаются не быстрее.

Он сообщил репортерам о Суле столько, сколько считал уместным, ни словом не обмолвившись о злосчастной судьбе ее родителей. Он передал им ее портрет, не сомневаясь, что он подогреет их интерес к ней — и едва ли дело ограничится чистым интересом.

А поглядев на портрет, на это чудное лицо, он и сам начал думать о кадете Суле. Она была там одна, на маленьком суденышке, на которое даже письма добираются чуть ли не с часовым опозданием. Одна, в обществе трупа…

О чем она думает сейчас, гадал он. Судя по ее последнему сообщению, где она выглядела такой утомленной и странно постаревшей, можно было предположить, что ей сейчас не слишком сладко.

Если она и думает сейчас о чем-то, рассудил он, то может быть, думает и о том, кого зовут Гарет Мартинес. Стоит послать ей сообщение.

Он потянулся к переговорному устройству.

Сула лежала в темной рубке и боялась уснуть. Она выполнила задание: успешно восстановила картину катастрофы, произошедшей на яхте, без проблем возвратилась на свой катер и отправила в диспетчерское управление короткий доклад об увиденном. Отцепив яхту, она удобно развернула катер, снова взяла «Черного Скакуна» на буксир и наконец запустила главный двигатель.

«Черный Скакун», потерявший управление, с погибшей командой, прицеплен к флотскому судну. Значит, он стал трофеем, собственностью флота. Ее дело — доставить его на Заншаа, где яхту, может быть, продадут, а скорее всего — отдадут какому-нибудь высокопоставленному флотскому командиру.

Внимательно наблюдая за состоянием магнитных захватов, Сула начала наращивать ускорение и с удовлетворением обнаружила, что, не растягивая тросы, может довести ускорение до половинной силы тяжести.

Половинную силу тяжести переносить легко, особенно после недавно перенесенных тяжелых перегрузок, от которых до сих пор ныли кости и болели мускулы. Она прикинула в уме, сколько займет перелет при ускорении в 0,5 g.

Тринадцать с половиной дней до середины пути, потом разворот и еще тринадцать с половиной дней торможения.

Двадцать семь дней провести одной, в тесноте.

После того как траектория была введена в компьютер, а двигатель зажжен, ей больше ничего не нужно было делать. И тогда память начала запускать в ее сознание холодные, неторопливые, как в кошмаре, щупальца…

Хуже всего было то, что она отлично понимала, что с ней происходит. Она сознавала, что вид бездыханного тела Блитшартса разбудил в ней воспоминания, которых она страшилась больше всего, воспоминания о прошлом, которое она изо всех сил пыталась похоронить, похоронить в самой глубине своего второго «я»… похоронить их там, как труп.

Впереди двадцать семь дней пути до Заншаа. Это время ей предстоит провести во мраке пустого пространства, наедине с мертвым человеком и ожившими воспоминаниями. Если бы можно было выбирать, то покойник был бы более приятной компанией.

Сула поразмыслила, не принять ли какое-нибудь снотворное, но ее страшил момент, наступающий перед тем, как лекарство окончательно подействует, волна темноты, застилающей беспомощное сознание.

Уж больно это напоминает удушье. Она снова и снова запускала диагностер, не затем, чтобы обнаружить неполадки — их не было, — а в надежде на то, что усталость от работы позволит ей забыться сном без сновидений. Конечно, это не помогло. Видимо, ей суждено было вспомнить былое.

Вспомнить о девочке, которую звали Гредель.

Самые ранние воспоминания Гредель были о том, как она прячется в темноте, а за тонкой дверью бушует яростная битва. Антоний вопит на Нельду, разносятся звуки оплеух, которые он отвешивает Нельде, треск мебели, сокрушаемой ударами о другую мебель или об стены.

Мебель Антоний вообще не жалел.

Гредель в отличие от многих других детей, с которыми она была знакома, встречала своего отца, и это был вовсе не Антоний. Она виделась с отцом дважды, когда он проездом оказывался в Фабах. Оба раза он давал Нельде денег, и тогда Нельда покупала для Гредель мороженого у Бонифация в Мараниках.

Гредель растила Нельда, потому что мать девочки, Эва, постоянно отсутствовала. Приезжая, Эва обычно привозила Нельде денег, но если Эва приезжала и с пустыми руками, Нельда ничего ей не говорила.

Эва и Нельда вместе ходили в школу. «Твоя мама была красавицей, — говорила Нельда. — Все ее любили. — Она глядела при этом на Гредель и вздыхала, поглаживая ее по гладким щечкам. — Похоже, что и с тобой будет та же беда. Слишком много людей будут любить тебя, да все не за то».

Нельда жила в Фабах, громадном квартале типовых жилых домов, похожих друг на друга как две капли воды, расположенном на берегу реки Иолы чуть ниже по течению, чем Мараники. В Фабах жили бедные люди, но по крайней мере на квартплату денег у них хватало. Те, у которых совсем не было денег, спали просто на улицах, пока их не забирали патрули и не отсылали работать в аграрные коммуны, которых было полно на материках Спэнии.