Одиннадцатилетняя Ханна удивляется тридцатипятилетнему голосу, идущему из ее рта; тридцатипятилетняя Ханна вспоминает, как чист, как не обременен временем и горем должен быть голос одиннадцатилетней.

— Тебе нужно присматривать за ней.

— Я всегда за ней присматриваю. Ты опоздала.

— Ханна, ты видела свою сестру?

Снаружи трава начинает вращаться, волны расходятся кругами, бледное зеленое свечение танцует в нескольких дюймах над землей.

"Светлячки", — думает Ханна, хотя знает, что это не так, так же как и раньше понимала, что не кошка, скунс или енот колышут траву.

— Твой отец должен был приглядывать за этим проклятым колодцем, — бормочет мать, запах горящих листьев становится сильнее. — Он должен был сделать хоть что-то много лет назад.

— Да, мама, должен. Ты должна была заставить его.

— Нет! — со злостью возражает мать. — Это не моя вина. Это вообще не моя вина.

— Нет. Разумеется, нет.

— Когда мы купили это место, я просила его разобраться с колодцем. Говорила, как он опасен.

— Ты была права, — отзывается Ханна, глядя на траву, нежно пульсирующее облако зеленого света висит над ней. Оно размером всего лишь с баскетбольный мяч. Потом становится больше.

Уже слышится музыка — дудки, барабаны, скрипки, — похожая на какую-то песню из отцовских пластинок с фолком.

— Ханна, ты видела свою сестру?

Она поворачивается и вызывающе смотрит в светящиеся, обвиняющие глаза матери:

— В третий раз, мам. Теперь тебе придется уйти. Извини, но таковы их правила.

И ее мать действительно уходит, послушный призрак медленно исчезает со вздохом, вспышкой, полусекундой, когда тьма словно вворачивается сама в себя и забирает с собой запах горящих листьев.

Свет, парящий над двориком, становится ярче, скудно отражаясь от оконного стекла, от кожи Ханны и белых стен комнаты. Музыка становится громче, отвечая на вызов.

Питер встает рядом с ней. Она хочет взять его за руку, но не делает этого, так как не уверена, положено ли ему быть в этом сне.

— Я — Зеленая фея, — грустно говорит он усталым, старым голосом. — Мое платье цвета отчаяния.

— Нет. Ты всего лишь Питер Маллигэн. Ты пишешь книги о местах, где никогда не был, о людях, которые никогда не появятся на свет.

— Тебе не следует приходить сюда снова, — шепчет он, свет во дворе отражается от его серых глаз, придавая им оттенок мха и плюща.

— Никому не надо. Никто и не может.

— Это не означает…

Он замирает и безмолвно смотрит во двор.

— Я должна попытаться отыскать Джудит, — продолжает Ханна. — Ей нельзя так поздно гулять, завтра в школу.

— Картина, которую ты нарисовала прошлой зимой, — бормочет Питер, словно пьян или только проснулся. — Голуби на подоконнике, заглядывающие в комнату.

— Это была не я. Ты думаешь о ком-то другом.

— Я просто ненавидел эту проклятую картину. Очень радовался, когда ты ее продала.

— Я тоже, — отвечает Ханна. — Мне надо найти сестру прямо сейчас, Питер. Уже время обедать.

— Я — гибель и печаль, — шепчет он.

Зеленый свет кружится все быстрее, разбрасывая в танце мерцающие хлопья, вращаясь вокруг материнской звезды, маленькие новорожденные миры, вселенные, она могла взять их в правую ладонь.

— Мне нужна, — говорит Питер, — кровь, красная и горячая, трепещущая плоть моих жертв.

— Боже, Питер, это слишком витиевато даже для тебя.

Ханна протягивает руку, позволяя пальцам прикоснуться к стеклу. Оно теплое, как весенний вечер, как материнские сияющие глаза.

— Я этого не писал.

— А я не рисовала голубей.

Она прижимает пальцы к оконному стеклу и не удивляется, когда оно раскалывается, разлетается, сверкающий бриллиантовый взрыв проникает внутрь, раздирая Ханну на части, распарывая грезу, пока не остается только бессознательный, прерывистый сон.

— Я не в настроении, — говорит Ханна и ставит бумажную тарелку с тремя липкими несъеденными кубиками оранжевого сыра и парочкой крекеров "Риц" на угол удобного столика. Он завален флаерсами других шоу, премьер и галерей.

Она смотрит на Питера, потом на длинную белую комнату и холсты на стене.

— Думал, тебе станет лучше после прогулки. Ты теперь никуда не выходишь.

— Я прихожу к тебе.

— Вот именно, дорогая.

Ханна делает глоток теплого мерло из пластикового стаканчика, желая вместо него холодного пива.

— И ты говорила, тебе нравятся работы Перро.

— Да. Я просто не уверена, что готова к этому сегодня. В последнее время чувствую себя плохо, вся в себе.

— Это обычно происходит с людьми, которые дали зарок не заниматься сексом.

— Питер, я не давала никаких зароков.

И она следует за ним в первом медленном круге по комнате, перебрасываясь словами с людьми, которых едва знает или вообще не хочет знать, людьми, которые знают Питера лучше, чем ее, людьми, чьи мнения важны, и людьми, с которыми она желала бы никогда не встречаться. Ханна улыбается, кивает, потягивает вино, старается не смотреть слишком долго на эти огромные темные полотна, тянущиеся, словно масляно-акриловые окна поезда.

— Он старается увлечь нас вниз, к самой сути этих старых историй, — говорит Питеру женщина по имени Роза. У нее есть галерея где-то в престижной части города, там, где никогда не будут висеть картины Ханны. — "Красная Шапочка", "Белоснежка", "Ганзель и Греттель" — все эти старые сказки. Крайне постфрейдистский подход.

— Именно, — замечает Питер. Как будто соглашается, словно ему не наплевать, хотя Ханна понимает, насколько ему все равно.

— Как идет новый роман? — спрашивает его Роза.

— Как рот, забитый солеными чертежными кнопками, — отвечает он; дама смеется.

Ханна поворачивается и смотрит на ближайшую картину, это легче, чем слушать, как женщина и Питер притворяются, что наслаждаются обществом друг друга. Мрачный шторм черного, красного и серого, пятнистый хаос, борющийся, старающийся сложиться в образ, образ, застывший на границе восприятия. Вроде она видела фотографию этой картины в "Артфоруме".

Маленькая бежевая карточка на стене справа от полотна гласит, что это "Ночь в лесу". Цены на ней нет, картины Перро никогда не продаются. До Ханны доходили слухи о миллионах, десятках миллионов, полученных им за свои творения, но она подозревает, что это все преувеличение и пиар. Городские легенды современных художников. К тому же из других источников она слышала, что он вообще не нуждается в деньгах.

Роза говорит что-то об изучении возможностей, о сказках, будто бы дети используют их, стараясь избежать реальной опасности, скорее всего, она прочитала это у Бруно Беттельгейма.[70]

— Я лично всегда старался докопаться до сущности волка, — говорит Питер, — или злобной ведьмы, или трех медведей, чего-нибудь в таком духе. Никогда не видел смысла изучать подлинную символику образа маленьких девочек, слишком тупых, чтобы остаться дома, а не шляться по лесам в одиночку.

Ханна мягко смеется, про себя и для себя, отступает от картины, прищуриваясь. Безлунное небо жестоко давит на спутанный, извилистый лес, тропа, нечто ребристое ждет среди теней, согбенные плечи, точно выверенное пятно багрянца там, где должны быть глаза создания. На тропе никого нет, но намек понятен — оно там будет скоро, тварь, прижавшаяся к земле под деревьями, терпелива.

— А камни вы не видели? — спрашивает Роза.

— Нет, — отвечает Питер, — нет, не видели.

— Это для него новое направление. Выставляет всего во второй раз.

"Если бы я могла так рисовать, — думает Ханна, — то могла бы предложить доктору Воллотон поцеловать меня в задницу. Если бы я могла так рисовать, то это уже стало бы экзорцизмом".

После чего Роза ведет их к плохо освещенному углу галереи, к ряду клеток из ржавой проволоки, внутри каждой лежит по камню. Маленькие или большие, обкатанный водой сланец и гранит, на каждом грубо выгравировано одно слово.