— Ты — подруга Питера? — подозрительно спросила девушка.

— Да, — ответила Ханна и приняла пакет. Голова слегка кружилась, чувствовать себя почти преступницей было даже немного приятно. — Мы играем в шахматы.

— Художница.

— Большую часть времени..

— Питер — прикольный старик. Он как-то внес залог за моего друга, пару лет назад.

— Неужели? Да, он чудесный.

Ханна нервно взглянула на покупателей, роющихся на полках с кожаными сумочками и корсетами, потом на дверь и яркий свет снаружи.

— Не нужно так волноваться. Иметь абсент вполне законно, его даже законно пить, незаконно только импортировать, чем мы не занимаемся. Так что не потей.

Ханна кивнула, думая, правду ли говорит ей эта девушка, знает ли, о чем вообще речь, и спросила:

— Сколько я должна?

— О, нисколько. Ты — подруга Питера, к тому же у меня есть кое-кто в Джерси, он поставляет мне бутылки по дешевке. Просто принеси обратно то, что не выпьешь.

Теперь Ханна скручивает крышку с горлышка, запах аниса такой сильный, такой неожиданный, что она чувствует его, едва поднеся бутылку к носу. Черные желейные бобы, проносится мысль, прямо как сказал Питер, ей они никогда не нравились. Только девочкой она раскладывала черные и розовые отдельно, сохраняя первые для сестры. Та их любила.

У нее был бокал для вина из неполного комплекта, купленного на распродаже прошлым Рождеством, коробка сахарных кубиков, графин отфильтрованной водопроводной воды, ложка из еще старых материнских запасов столового серебра. Она наливает абсент, позволяя ему медленно сочиться из бутылки, пока светящаяся желто-зеленая жидкость не заполняет дно. Потом Ханна кладет ложку сверху бокала, в тусклое углубление помещает сахарный кубик. Вспоминает, как это делали Гэри Олдмэн и Вайнона Райдер в "Дракуле", вспоминает, как смотрела фильм с другом, который в конце концов бросил ее ради мужчины, и памяти, вызванных ею ассоциаций достаточно, чтобы остановиться и сесть, рассматривая бокал.

— Это так непроходимо тупо, — говорит Ханна. Но часть ее, та, что чувствует себя виноватой, соглашаясь на работу, помогающую оплачивать счета, но не имеет ничего общего с живописью, та, что вечно дает объяснения, оправдывает тот образ жизни, который она ведет, убеждает ее, что это всего лишь часть творческого поиска. Новый опыт, расширяющее горизонты увеличение кругозора, и все это только для того, чтобы направить ее искусство туда, куда должно.

— Какая ерунда, — шепчет Ханна, хмуро разглядывая абсолютно непривлекательный бокал испанского абсента.

Она читала "Абсент: история в бутылке", "Художники и абсент", биографии Ван Гога и Рембо, Оскара Уайльда и Поля-Мари Верлена об их разнообразных отношениях с этой дурно пахнущей жидкостью. Ханна никогда не испытывала особого уважения к художникам, использовавшим в качестве опоры тот или иной наркотик, а потом называвшим его своей музой; героин, кокаин, марихуана, куча всяких других веществ — все это было просто дерьмом, по ее мнению. Оправданием, неспособностью художника дать себе отчет в собственном искусстве, ленивое, трусливое бегство, столь же бесполезное, как и сама идея музы. А этот наркотик в особенности, настолько прочно связанный с поэзией, живописью, вдохновением, что даже на его этикетке изображена картина Ренуара, ну или, по крайней мере, нечто на него похожее.

"Черт побери, если ты вляпалась во все это, то хоть попробуй. Просто попробуй, удовлетвори любопытство, посмотри, из-за чего вся суета".

Ханна ставит бутылку, берет воду и льет ее на ложку, прямо на сладкий кубик, абсент быстро делается переливчатым, молочным, беловато-зеленым. Потом она опускает графин на пол, высыпает полурастворившийся сахар в бокал, кладет ложку на фарфоровое блюдце.

— Наслаждайся поездкой, — сказала готка, когда Ханна уже выходила из магазина. — Это просто взрыв.

Ханна поднимает бокал к губам, принюхивается, морща нос, и первый, неуверенный глоток оказывается даже слаще и пикантнее, чем она ожидала, мягкосахарным огнем, семидесятиградусный цветок расцветает теплотой в желудке. Но вкус оказывается намного ужаснее, чем она предполагала, лакрица и спирт жалят ее, под ними скрывается легкая горечь, наверное от полыни. Второй глоток уже не так шокирует, особенно после того, как язык слегка онемел.

Ханна открывает "Абсент: история в бутылке" снова, наугад листает страницы, и вот большая репродукция "Зеленой музы" Альбера Меньяна.[68] Блондинка с мраморной кожей, золотистыми волосами, завернутая в просвечивающую темно-зеленую складчатую ткань, ее ноги невесомо парят над половицами, а руки ласкают лоб отравленного поэта. Мужчина жаждет, кажется, он одержим экстазом, или весельем, или простым бредом, его правая рука когтями вцепилась в собственное лицо, левая открыта, как будто в слабой попытке оградиться от внимания неземной партнерши. "Или, — думает Ханна, — возможно, он к чему-то тянется". У его ног на полу лежит разбитая бутылка, полный бокал абсента стоит на столе.

Она пригубливает напиток и переворачивает страницу.

Фотография: Верлен пьет абсент в кафе "Прокоп".

Еще один, уже смелый глоток, вкус становится знакомым, почти приятным.

Следующая страница. "Бульвар ночью" Жана Беро.[69]

Бокал пуст, нежное жужжание в голове и глазах, словно от жалящего насекомого, завернутого в медовый паутинный шелк. Ханна берет еще сахар и наливает себе следующий бокал.

"Феи.

"Кресты фей".

"Харперс уикли".

Тут, рядом с точкой, где пересекаются Голубой хребет и Аллеганские горы, на север от графства Патрик, штат Виргиния, найдено множество маленьких каменных крестов.

Раса малюток.

Они распинали тараканов.

Изысканные существа, изысканные и в жестокости. В своем крохотном образе жизни они похожи на людей. Они распинают.

Как пишут в "Харперс уикли", "кресты фей" по весу достигают от четверти унции до унции, но в "Сайентифик Америкэн" утверждают, что некоторые из них не больше булавочной головки.

Их находили в двух других штатах, но все виргинские артефакты сосредоточены строго вокруг горы Булл…

…Я думаю, они там упали".

Чарльз Форт. "Книга проклятых" (1919).

Сон никогда не повторяется дважды, не в деталях. Ханне двенадцать лет, она стоит у окна спальни и смотрит на задний двор. Почти стемнело, последние лучи исчезают в сумерках, бледно-зеленые светлячки круглыми пятнами усеивают тени, в высоком индиговом небе уже мерцает несколько звезд, из лесов доносится крик козодоя.

Ему отвечает еще один.

Трава движется. Она так сильно выросла, отец больше не подстригает ее. Это может быть ветер, вот только ветра нет: деревья молчаливо застыли в совершенстве, ветка не шелохнется, листок не зашуршит под легчайшим дуновением воздуха. Только трава. "Может, это просто кошка, — думает она, — кошка, скунс или енот".

В спальне поселилась тьма, девочка хочет включить лампу, боясь беспокойной растительности, хотя и знает, что там всего лишь бродит какое-нибудь маленькое животное, проснувшееся ночью поохотиться, решившее срезать путь через дворик. Ханна оглядывается через плечо, хочет попросить Джудит включить свет, но там только темная комната, пустая кровать сестры, и она все вспоминает. Опять. Она всегда чувствует это, будто слышит в первый раз: удивление, неверие; боль свежа, как и онемение, следующее за реальностью.

— Ты не видела свою сестру? — спрашивает мать в открытую дверь спальни.

Там разлилось столько ночи, что Ханна ничего не может различить, только мягко светящиеся глаза матери, мерцающие успокаивающим цветом янтарных бус, с кошачьими зрачками, расширившимися от мрака.

— Нет, мама, — говорит ей Ханна, а в комнату вливается запах сожженных листьев.

— Ей не следует гулять так поздно, завтра в школу.

— Да, мама, не следует.