Так Калки пасся целый день вместе с меринами, а в ненастную ночь прятался вместе с ними от ветра за стеной хижины. Каждый день этот божественный скакун, пасшийся на Миспекском болоте, ходил с опущенной вниз головой, беспрестанно пощипывая редкую траву и никогда не прекращая ритмично шевелить своими темными, влажными, цепкими губами. Ему, так же как и меринам, приходилось жадно вытягивать губы и изгибать шею в попытках достать более сочную и длинную траву, которая росла в почти недоступных местах вокруг столбов ограды. Если подумать, то это было довольно нелепое зрелище: божественный скакун, всецело поглощенный разрешением такой задачи.

Снова и снова, замечал Джеральд, серебристый жеребец Калки поднимал голову и глубокомысленно глядел в сторону Антана. Но вскоре он снова возвращался к щипанию травы. В целом, он казался вполне удовлетворенным теми радостями, которые подобают простым лошадям. И Джеральду казалось также, что теперь Калки реже поглядывал в сторону цели всех богов.

Однако, как выяснилось, Калки не был совершенно уникален. Однажды утром, когда Джеральд по обыкновению направлялся к каштану, он заметил, что издалека приближается всадник верхом на коне, очень похожем на Калки. А когда Джеральд вышел на обочину, он увидел, что пришелец сидел верхом на коне, который вполне мог бы быть близнецом Калки.

– Привет, дружище! – сказал Джеральд. – И что за дело ведет тебя в город всяческих чудес?

Но тут случилось неприятное происшествие. Юный всадник сделал вид, что он не расслышал Джеральда. Проезжая мимо, он внимательно оглядел пространства Миспекского Болота, словно бы не замечая Джеральда, который стоял в нескольких футах от него.

Он был тоже молодым человеком весьма приятной наружности. На нем был голубой кафтан и плащ золотисто-желтого цвета, такого же, как и пятна пожелтевшей листвы над ним. У него был высокий стоячий воротник с кружевами. Волосы у него были рыжие. Более того, Джеральд отметил тот ленивый, насмешливый, иронический взгляд, которым молодой человек окинул Миспекское Болото, когда он неспешно и не останавливаясь проехал в сторону Антана. А в особенности его внимание привлекла приятная улыбка красиво изогнутых, женственных губ юноши, который проехал мимо верхом на коне, удивительно похожем на Калки.

Да, он выглядел как благородный человек. Какая жалость, что этот наглый мальчишка не обладал также и благородными манерами, подумал Джеральд, который вдруг почувствовал себя незаслуженно униженным и от обиды зажмурил свои спрятанные за розовыми стеклами глаза.

На следующий день Джеральд разговорился с миловидным, хотя и сильно постаревшим Тангейзером, когда этот знаменитый рыцарь в полном вооружении проезжал мимо, направляясь в Антан.

– Там я смогу снова встретить прекрасную даму Венеру и всех отважных и мужественных грешников, которые бескомпромиссно боролись с узколобыми и жестокими правилами респектабельных людей.

– Друг мой, – мягко возразил Джеральд, – у респектабельных людей тоже бывают достоинства. Умение идти на компромисс – тоже достоинство.

– Не согласен! – воскликнул Таннгейзер. – Вся моя жизнь отрицает это, и покуда будет жить мое имя, я останусь в памяти людей борцом против этой лжи! Потому что именно добропорядочные и респектабельные предали меня. В среде буржуазии и даже профессиональных церковников, которые должны были бы первыми поддержать раскаявшегося грешника и наставить его на путь истинный, я нашел много гордыни, мирской суеты и слишком мало радушия. И я снова вернулся к языческой красоте, которая так ненавистна благочестивым и скудоумным людям.

И тогда этот блистательный герой начал с жаром рассказывать историю своей жизни и о том, как любовь к этой вольной языческой красоте привела его в недра полой горы Гёрзельберг, где он в качестве возлюбленного прекрасной дамы Венеры вел жизнь в духе вольной языческой погони за удовольствиями. Он поведал о том, как после семи лет языческой вольницы недруги среднего возраста побудили его к раскаянию, но именно среди высших церковных иерархов он нашел менее всего сочувствия. Поэтому Таннгейзер вернулся к наслаждениям языческой вольницы, насколько они были совместимы с его преклонным возрастом, потому что у него вызывали отвращение эти хнычущие, лицемерные и жестокие церковники.

Джеральд слушал. Он помнил, как в Зеркале Кэр Омна он некоторое время был Таннгейзером. Но в силу странных обстоятельств Джеральд стал подозревать, что время каким-то образом изменяет его, в прошлом такого убежденного иконоборца, потому что сейчас этот воинственный герой – который был одним из прошлых воплощений Джеральда – казался Джеральду слишком картинным и до прискорбия глупым. Ведь вся эта история вела к ложным заключениям. Из нее следовало, что Бог находится в ссоре с главой собственной Церкви. Она неизбежно порождала громкие насмешки над буржуазными добродетелями и обвинения в адрес людей, которые, в конце концов, не сделали ничего хуже того, что провели спокойно и в согласии со здравым смыслом свои жизни, – жизни, которые Таннгейзер сейчас порицал, что казалось Джеральду пустым ребячеством. Не было никакой разумной причины, по которой достопочтенный римский папа должен был цацкаться и нянчиться со старым, закоренелым грешником, только что покинувшим первоклассный бордель. По мнению Джеральда, Небеса, публично унизив папу Урбана, поступили нетактично и нарушили esprit de corps, который должен существовать между духовными лицами всех церквей как между товарищами по работе. И в любом случае рассуждения Таннгейзера о религии были не того сорта, чтобы Джеральд, который был теперь богом, мог слушать их с одобрением.

Но Джеральд все-таки слушал и довольно дружелюбно улыбался.

– Знаю, знаю! – сказал Джеральд. – Я все о вас знаю, мессир Таннгейзер. Когда вы раскаялись в дурных поступках – а вы действительно совершили их предостаточно, – вы с надеждой обратились к религии. Но – alas! Ее служители вас оттолкнули. Вы обнаружили, что они – тоже люди, подверженные человеческим слабостям. Вы обнаружили, что перед лицом Небес даже папа может совершать ошибки. Поэтому, вполне естественно, вы решили утопить удивление и ужас от этого открытия в безудержном пьянстве и язвительных упреках в адрес всех добропорядочных прихожан. Ведь ваше открытие было революционным: звезды сошли со своих мест, чтобы посмотреть, как человек совершает ошибку. Ты тоже, должно быть, нашел это зрелище исключительно тягостным. Однако в этом смысле ты оказался полезен для романтического искусства.

– Да, черт возьми, приятель – зато какие у тебя были последователи! Сколько людей получало невинное удовольствие, развивая открытие, которое первым сделал Таннгейзер. Открытие, которое состояло в том, что среди духовенства и прихожан встречается лицемерие и подлость! Я не сомневаюсь, что ты на протяжении веков будешь благодетелем для своих потомков. Я, однако же, нахожу, что лицемерие и подлость встречаются также и среди признанных негодяев, которые вовсе не ходят в церковь. Я полагаю, что всякая религия заставляет определенное число своих приверженцев благоразумно практиковать некоторые добродетели, которые обычно считаются полезными. Удельный вес желательных качеств среди паствы любой церкви, как мне представляется, ощутимо выше, чем в среде посетителей борделя или клиентов палача. Не стану отрицать, что мое открытие с эстетической точки зрения тоже революционно. Согласен, что оно еще не было представлено в художественной литературе, и что ни один разумный реалист не сможет рассматривать такую замечательную выдумку без отвращения. Но я верю, что в один прекрасный день смелая обработка этой скандальной темы чудесным образом вознаградит своего автора и принесет пользу литературному искусству.

И Джеральд добавил:

– Более того, твоя история предоставляет прекрасный предлог и отговорку всегда, когда молодость требует своего. Хотя, осмелюсь заметить, дорогой друг, что лучшие из людей с неизбежностью сочли ваш второй загул, длиною в столетие, слишком продолжительным. У всех у нас есть свои грехи – у кого больше, у кого меньше. Но даже разгул должен быть правильно организован и проходить с определенными ограничениями. Он должен быть отважным и во всех отношениях лиричным; а в особенности обладать краткостью лирического жанра. И он не должен, ни в коем случае не должен проходить в Гёрзельберге. У меня тоже, например, был загул. Но он происходил спокойно, благородно, при полном самоконтроле и не доходил до крайностей. Поэтому я поселился – хотя и временно, но все-таки поселился, – не в порочном и беспокойном Гёрзельберге, но здесь, в месте, где довольный муж не рискует когда-либо представить интерес для беллетристики.