Разобраться, верить ему или нет, я не успела, оказалась в Лёшкиных объятиях.

Его прикосновение пронзило отвращением. Этот подонок, по собственной прихоти поломавший мою жизнь, казался мне порождением ада, склизкой змеей, извивающейся у моих ног, выбирающей удобное мгновение, чтобы нанести последний, смертельный укус.

Взвизгнув, я попыталась вырваться. Однако Дружников держал цепко: не убежать, не спрятаться от него. Я чувствовала себя маленькой птичкой, попавшей в силки. В какой-то миг я исхитрилась, выдернула руку из Лёшкиных тисков, и звонко шлепнула его по щеке. Тот зарычал то ли от злости, то ли от предвкушения, и впился в мои губы жестоким поцелуем. Уж лучше бы ударил, было бы не так больно и обидно.

Ммм… Да, наверное так правильнее.

Однако недовольство рвалось наружу. Может, так и правильнее, но Наталье это не нравится. Не греет. Сплошное вранье. Это не то, что чувствуют ее герои. Это не то, что чувствует она сама. Возможно, именно так и поступили бы другие герои в схожем положении. Но не эти, Наташа и Лёшка, какими создала их Наталья.

Нет же, нет! Наташа еще не поняла, что Дружников изменился. Но уже почувствовала это на уровне подсознания. Противоречия рвут ее на части. Вроде бы она должна ненавидеть Лёшку, и она культивирует в себе эту ненависть, но ничего не получается: сквозь искусственно вызванную ненависть сочится спонтанный интерес к нему. Что-то новое рождается в ней, она еще не понимает, что именно, но неосознанно чувствует: она пропустила что-то важное в Лёшке. В силу своей ли слепоты, его ли бестолковой неумелости — она оценила его неверно. Он не такой, каким она воспринимала его до этого дня.

Да. Убираем новое, восстанавливаем старое. Пусть все идет как идет. От детективной линии не осталось и следа. Ничего. Может, потом нащупается какое-то ответвление, и еще можно будет удержать историю в рамках задуманного жанра. А пока пусть все идет естественным ходом.

В душе что-то кололось. Что именно — Наталья не могла понять. Безотчетная неудовлетворенность собой. Еще бы — какая уж тут удовлетворенность, когда герои пошли в разнос.

Но нет. Что-то другое не давало покоя. Что? Воспоминания? Ничуть. Воспоминания о Лёшке ее никогда не грели. Разве что тщеславие, да и то самую малость. А сейчас в душе толкалось что-то теплое, что к воспоминаниям не могло иметь ни малейшего отношения, хотя адресовалось определенно Лёшке.

Что это? Неужели Наталье захотелось вдруг оказаться на месте героини, и почувствовать неуемные Лёшкины руки на собственном теле? Но это же бред — она прекрасно помнит его руки. И губы его тоже помнит — вернее, помнит свои, синие и болезненные после его чудовищной силы поцелуев. Да нет же, нет! Не хочет она оказаться в Лёшкиных объятиях. Она слишком хорошо их помнит, чтобы пожелать вернуться в прошлое.

После свадьбы начался кошмар. В первую очередь, должно быть, для Ольги. Но Наташе тоже приходилось совсем несладко.

От Лёшки не стало покоя. Он звонил, он приходил, он ждал ее у подъезда. Наташа гнала:

— Иди домой, тебя жена ждет.

— Обождет — у нее для этого целый год попереду.

Каким бы боком ни поворачивался разговор — Лёшка непременно сводил его к этому проклятому году, будто не он дал его жене, а Наташа клятвенно пообещала даровать ему всю себя без остатка по прошествии года. Но ведь она ему ничего не обещала! А значит, и не должна ничего — разве не так?

Не так, считал Лёшка. Снова и снова, каждый вечер, напоминал о себе. Телефонным ли звонком, или личным присутствием — без разницы: он был с нею постоянно.

Раньше было проще: он слушался каждого Наташиного слова, сколь бы глупо оно ни было. Теперь плевать он хотел на ее желания или, наоборот, нежелания. Стоило ей возмутиться его назойливостью, как ответ у него уже был готов:

— Спервака я тебя слушался — и что из этого выплясалось? Я тебя проюрдонил. Послушай, что скажет женщина, и сделай наоборот.

Однако если Наташа пыталась применить этот его девиз на практике, он никогда не поступал наоборот. Образно говоря: если она говорила "Поцелуй меня" — он именно целовал, а не бросался от нее со всех ног. Если же говорила "Уходи" — он оставался стоять на месте, будто приклеенный.

Ольга наверняка готова была повырывать из головы соперницы все волосы одним пучком, но при нечастых встречах отделывалась лишь презрительными взглядами. Знала бы она, как неловки, как муторны были эти встречи Наташе! Как изнурительно тягостны ей Лёшкины приставания, как устала она от него самого, и еще больше от его бестолковой, какой-то костной любви. Хотелось рассказать все, чтобы Ольга по крайней мере знала: нет Наташиной вины во всем этом. Она такая же пострадавшая сторона. Разве она виновата в том, что он ее любит? Разве давала ему поводы для этой любви?

Не давала. Не виновата. Если и виновата в чем — то только в пари том дурацком, когда с подружками поспорила, что лишь пальчиком поманит, и Лёшка окажется у ее ног. За то, видимо, и расплачивается. Но за что расплачивается Ольга? В чем виновата она? Только в том, что воспользовалась последним шансом стать замужней женщиной? А может, никакой это ни последний шанс — может, она любит Лёшку? Любит так же безответно, как Лёшка Наташу.

Избитый любовный треугольник. Только в обычном треугольнике хотя бы одна сторона может считать себя более-менее счастливой. А в их треугольнике все трое несчастны: никто из них не знает любви взаимной, каждый гонится за призрачным своим счастьем, не предполагая, где оно находится.

Пришлось прибегнуть к помощи лжи, чтобы разорвать этот порочный круг.

— Я не люблю тебя, Лёша. Ты никогда не был мне нужен, — ложь, как часто бывает, началась с чистой правды.

— Не подвирай.

Она и не надеялась, что он сразу отстанет. Планов никаких не вынашивала — все произошло спонтанно. Наверное, просто кончилось терпение. Когда Наташа была маленькой, думала, что счастье — это когда тебя любят. И тем больше твое счастье, чем больше мужчин сходит по тебе с ума. Понадобилось вырасти, чтобы понять: счастье — это когда тебя любит всего лишь один мужчина. Но тот, который нужен тебе. Которого ты сама любишь. Все остальное — обуза, тягота. А понять эту банальную истину она смогла только с Лёшкиной подачи — слишком тяжела оказалась его любовь, слишком неподъемна.

— Не вру, Лёша. Не нужен ты мне. У меня другой есть.

Тот ухмыльнулся кривовато. Видно было — не верит.

— Ври с три короба! Это мы уже проходили. Заладила сорока Якова одно про всякого.

Тогда Наташа не поняла, о чем он, иногда вообще переставала понимать его слишком уж просторечный язык. Но не стала заострять внимание на мутном.

— Нет, Лёш, правда. Есть у меня другой. И с тем другим у меня много чего было. Такого много, чего никогда не будет с тобой. Чего я тебе не позволяла и не позволю. Потому и не позволяла, что ты мне никогда не был нужен.

Его лицо скривилось от боли. Но в глазах, когда он снова открыл их, плескалось неверие. Наташе стало его ужасно жалко. Но почему она должна его жалеть, а он Ольгу не жалеет? Они ведь в одинаковом положении: что он, что Ольга — оба мучаются от невзаимности чувств.

— Не бойся — его я тоже не люблю. Но позволяю ему все. Потому что мне самой этого хочется. А тебя я никогда не хотела, прости.

Наверное, это было слишком жестоко. Что ж. Оставалось успокаивать себя тем, что нормального языка он не понимает.

Однако самой Наташе эти слова не принесли ни малейшего утешения, хотя и были правдой. Она никогда не была садисткой, и причинять боль другому ей не нравилось. Но порой без этого не обойтись.

С того вечера все изменилось. Лешка обиделся крепко, и демонстрировал свою обиду презрительным молчанием: не звонил, не приходил. Но раз от разу возвращался к прежней дури, и Наташа снова изнывала от его звонков и засад у подъезда. При каждой такой встрече он неизменно говорил:

— Я знаю, с каких щей ты такого начудинила. Благородство покоя не давало — нельзя чужого мужа зажуливать. Да только намотай на ус — у меня с Ольгой тик-в-тик ничего не спляшется. Рано или поздно расплюемся. Будешь ты у меня, или нет — Ольгиным я останусь только мертвый. Мы с ней больно несхожие.