Смотрел на нее, и поражался: до чего ж мужики бестолковые бывают! Разве таким женщинам изменяют? Разве предают таких? Таких только на руках носить, с утра до утра каждый ее каприз ублажаючи. Может, не настолько красива, чтобы мужики в столбняк впадали, но от нее исходил такой уют, такие флюиды, что не реагировать на них, пожалуй, мог бы только последний идиот или просто труп.

Шурик не раз ловил себя на мысли, что здорово было бы, если б они с Мариной… Но нет, у него есть Люся. Правда, спокойные дни в их семейной жизни по пальцам можно пересчитать – постоянно чего-то выясняют, без конца пытаются доказать что-то друг другу, устраивают битвы за лидерство. Однако Люська настолько своя, что без нее Русниченко вроде переставал быть собой.

Послушался Маринкиного совета, в очередной раз помирился с женой. Все бы хорошо, но периодически ловил себя на том, что вместо работы думает о Марине. Часами мог наблюдать, как за стеклянной перегородкой она вычитывает чужие тексты, беззвучно шевеля губами, как сосредоточено ее лицо, как иногда хмурит брови. Первое побуждение рассказать о ней Валерке быстро отпало. В конце концов, Чернышев сам виноват. Это он обидел Марину, а не она его. Он причинил ей боль непомерной своей гордостью. А она теперь вполне закономерно не хочет его видеть. Не навязывать же его ей против желания!

По большому счету, на Кебу Оленьке было наплевать. Разве что злость осталась: даже из роддома не пришел встретить, сволочь! Хоть бы одним глазком на дочку посмотрел. Отец ведь.

Впрочем, сама-то Оля не была уверена в его отцовстве. А делать генетический анализ, во-первых, дорого, во-вторых – просто глупо: вдруг покажет не Кебу? Проще назначить его отцом: нравится, не нравится – его проблемы.

И пусть не нравится. Зато его родители в восторге. Пока Оленька беременная ходила – встречались изредка то на их территории, то на ее. Теперь же старики приходили каждое воскресенье, с утра пораньше – Ольге так удобнее было: с утра отстрелялась с надоедливыми родственниками, а потом уж и клиентуру можно запускать.

Генкины родители ей на фиг не были нужны: сиди, выслушивай сопливые умиления:

– Ах, Оленька! Ах, Юленька! Ах, внучечка любимая, единственная!

Только за это «единственная» она и терпела их визиты. Это была ее главная месть Маринке. Не Маринкину дочь старики своей внучкой считают – Ольгину. Значит, так и есть. И Кебе лишний раз нервы пощекотать: родители ведь наверняка ему свои песни напевают.

А замуж за него Оленька бы и сама не пошла. Что она там не видела? Это раньше дурой была. Теперь мудрой стала. На фига ей муж, если у нее есть мамочка?

Юлька росла не по дням, а по часам. К своему ужасу Оленька стала замечать в ней неславянские черты. Глазки, изначально серые, к полугоду в угольки превратились. Бровки слишком темные. Редкие волосики колечками. Как пить дать – Мамудович руку приложил. Был бы парень – оно б ничего: парню некоторые данные Мамудовича оказались бы весьма кстати. А Юльке что от такого папаши? Коренастость, некрасивость, да излишняя волосатость? Кому она на фиг нужна будет? Кто за нее копейку заплатит? Как бы самой не пришлось доплачивать за мужскую ласку. Эх…

Одно радовало: Генкины старики ничего не замечали. Сюсюкались с Юлькой, как с родной. Подарками заваливали. То платьице на вырост, то ботиночки, то еще какую-нибудь дорогущую ерундовину. А с некоторых пор в словах Ирины Станиславовны рефреном стали проскакивать намеки на завещание. Дескать, мы с дедкой не вечные, квартиру с собой на тот свет не заберем. Деньгами, мол, небогаты, зато квартиру нужно отписать единственной внученьке.

Разговоры-то разговаривать каждый умеет. А вот взять и отписать все в Оленькину пользу – наверняка слабо. Однако даже на уровне разговоров такие обещания радовали надеждой: а вдруг? Пусть однокомнатная – все равно недвижимость. Можно превратить ее в будуар: в своей квартирке жить, а в той клиентов обслуживать. Или ничего не менять, а ту хатку сдавать – копейка лишней не бывает. А то и вовсе обменять две на одну большую.

И она охотно подливала масла в огонь:

– Как несправедлива жизнь! Родную дочку отец не признает, а нагулянной фамилию подарил. Дурак! Нашел, кому верить. Уж я-то Маринку как никто знаю. Подлая баба. Я сама виновата – зачем связалась с такой? Ведь знала же, все знала! Но не думала, что она на мое замахнется. Подлецов ведь лучше в друзьях иметь, чем во врагах. А оно вон как вышло. Нагуляла где-то брюхо, да Геночку моего на себе женила. Он ведь у нас такой доверчивый…

Сказать, что Гена пожалел о содеянном – ничего не сказать.

Он ел себя поедом. С утра до ночи. Еще больше с ночи до утра.

Днем хоть так-сяк мог отвлечься от своей беды. Работа. Любимая работа. Та, о которой они с Маринкой вместе мечтали, лежа на матах в его каморке. Мальчишки, поднимающиеся на пьедестал почета – теперь это стало реальностью. Пусть пьедесталы пока еще не самые высокие, скорее игрушечные: районные, областные, зональные. Но большое родится из малого. Его профессиональные успехи только зарождаются, у него еще все будет.

Но есть ли у него будущее в личной жизни?

Возможно, он мог бы найти какую-то женщину. Быть может, она даже заставила бы его забыть о Маринке.

Но хочет ли он о ней забывать? Нет, не хочет. Как ее забыть, такую родную?

Не о сексе с ней мечтал. Секс – дело такое, коллегу по постели найти не проблема. Только не Ольгу – с ней он больше при всем желании ничего не сможет. У него на нее теперь один рефлекс – рвотный.

Секс – штука во всех отношениях приятная, и даже полезная для здоровья. Когда-то Гена запросто ложился в постель с практически незнакомой бабой – какая разница, с кем? Лишь бы получить желанную разрядку.

Теперь же секс его вроде не волновал. Не так, чтобы совсем. Он бы, конечно же, от него не отказался. Но появилось железное условие – партнерша должна быть та, которая всколыхнет его душу. А душа Генкина безраздельно принадлежит Маринке. Значит, только она может быть его партнершей.

Но не секса хотел. Хотел, чтобы она просто была рядом. Хотел, чтобы глаза ее светились счастьем, когда он тихо млеет от очередной ее вкуснятины. Хотел чувствовать тепло ее тела – родного, пахнущего одуванчиками. Хотел целовать отметины на ее спине, будто следы одуванчикового молочка. Веснушки. Его любимые веснушки…

Чтобы Маринка зарылась к нему подмышку, и затихла там, пригревшись. А он легонько чмокал бы ее в макушку. Ничего другого не надо. Секс – дело десятое, хоть и тоже важное. Но теоретически сексуальную разрядку ему может дать любая женщина (только не Ольга!!!). А праздник души – только Маринка. Его Маринка. Самая-самая родная на свете.

Гена уже давно понял, о чем тогда говорил ему Лёха. Не про дырявый халат, нет. Он говорил как раз об этом, о душе. О тихом, казалось бы, счастье. Скромном и незаметном. Но убери это из своей жизни – и почувствуешь себя замурованным заживо.

Он из кожи вон лез, чтобы исправить ситуацию. Цветы охапками к ногам? На колени в людном месте? Кричать во всю дурь под окнами о своей любви? Тихие уверения в раскаянии? Все это было не по одному разу. Единственное, что Кеба еще не испробовал – душещипательные письма. Может, именно этого ей и не хватает? Но он не силен в письменных излияниях душевной боли. Он сказать-то такое может с трудом, а написать…

Он много раз объяснял ей, как все произошло. Не хотел он ничего. Просто встретил. Просто подвез. А она отплатила ему интимными услугами. Но он ведь не хотел! Он даже отталкивал ее от себя! Разве он виноват, что Ольга слов не понимает?!

Каждый раз Маринка сводила его объяснения к елочке. Говорила, что могла бы простить, и даже наверняка простила бы, если бы не это. Но то, что он позволил Ольге сесть на Светкину игрушку, перечеркивало надежду на примирение. Эта елочка стала для Маринки воплощением семейного очага. А Ольга, дескать, голой задницей осквернила этот очаг. И бесполезно было объяснять, что никакого осквернения не было: Ольга была в плаще – октябрь месяц, а настоящий секс между ними приключился только в следующую встречу – первый и последний раз, между прочим!