Все мои письма отсылайте к ‹А. И. Нефедьевой›, я их пишу более для себя, чем для вас.
18 февраля. Министерство все еще не сложилось: уверяют, что Монтебелло, мой приятель, которого и Ж‹уковский› знает, воспитанник Кузена, будет министром просвещения. Лучше бы ему оставаться послом в Берне! Вернее.
Стезя величия к отставке нас ведет.
Я разбираю теперь собранные мною в двух архивах сокровища и привожу их в порядок: бумаги иностранного архива по хронологическому порядку, а другие по материям. Начальство архива, вероятно, с ведома министра, пересмотрев все мои бумаги, кроме тех, кои я сам переписал, вынуло несколько листов, кои почитает неприличным для сообщения в чужие руки, но некоторые из сих бумаг известны мне по содержанию, другие я сам переписал в свои тетради, и, следовательно, потеря почти ничтожная. Существенный труд будет состоять в переписке и в приведении в порядок моих собственноручных отметок, ибо часто я отмечал наскоро, по-русски и по-французски, смотря по удобности; но всегда с педантическою точностию. Конечно, много и неважного, но большая часть существенно принадлежит истории, для нее необходима. Все списки на большой бумаге, самой огромной величины, какую я найти мог; писано довольно мелко - и, конечно, более двухсот листов, а если считать все переписанное, то дойдет и до четырехсот. Сверх того, есть и другие акты. Окончательный труд будет в Москве, на досуге и, если позволят, с помощию Московского архива и его чиновников.
Б. М. Ф‹едоров› издал еще какой-то сборник: если в нем есть что-либо из моего архива, например о Карамзине и проч., то не худо бы прислать его ко мне, с журналом, который так исправно посылает почтенный и любезный С‹ербинович›. Обоим кланяюсь всем сердцем.
Я возвратился сейчас от братьев-сиамцев - les jumeaux-Siamois - и жалею, что прежде не побывал у них, когда еще статья, напечатанная в журнале "Дебатов", не выпарилась из головы моей. Я ожидал найти двух сросшихся уродов, но нашел двух хорошо и опрятно одетых мальчиков двадцати четырех лет, хотя по росту и лицу им этих лет и нельзя дать; куртка, панталоны; белье с модными запонками. Черноволосые и сбиваются на китайские или калмыцкие физиономии; довольно смуглые. Они встретили меня английским приветом и подошли ко мне; я взял их за руки, но, признаюсь, долго не мог решиться пристально смотреть на кожаный, живой рукав, который на половине бока связывает тела их.
Я не физиолог и не обязан делать наблюдения над печальною игрою природы. Mr. Bolot (professeur de langues et d'eloquence pratique), служащий им дядькою и объяснителем для публики, рассказывал нам свои наблюдения, уверяя, что в психологическом отношении это явление труднее объяснить, чем в физиологическом. Они любят друг друга братски; с самого младенчества привычки, пища и сон - все было им общее, они просыпаются и засыпают в один момент; принимают одну и ту же пищу и в одно время; вкусы их одинаковы, как физические так и интеллектуальные, в одно время развернулись их способности, зажглась в них искра божества - ум. Они оба любят лучше читать поэтов, чем прозаиков, - Шекспира, Байрона. Выучились языкам - английскому и французскому, с одинаковым успехом. Последнему недавно начали учиться и уже понимают много и кое-как говорят. Сверх того, они знают по-китайски и по-сиамски: языки сии, как уверял меня mr. Bolot, совершенно различны, хотя народы, ими говорящие, и соседы. Они почти всегда веселы и во взаимной любви находят источник наслаждений. Странно было видеть их в ходьбе или в разговоре друг с другом, садятся, встают в один момент, как будто повинуясь единственному движению невидимой воли. К родителям пишут всегда заодно, говоря: я, а не мы, хотя это я и к обоим относится. Желают, собрав капитал достаточной, возвратиться восвояси и спешат выехать из Парижа, ибо, странное дело! здесь они менее всего, судя по пропорции многолюдства, собрали денег, чем в других городах. Не удивительно! До них ли? Здесь и Ласенер, и Фиески, и камеры - и смена министров, и булевары, и вечно полные театры! Да и кто здесь делал над ними наблюдения? Но физиологи часто являлись. Geoffroy de St. Hilaire, Flourens, Cuvier уже нет! Но по части психологии? Учитель риторики! Из разговора его заметил я, что он не имеет первых начал науки о душе и о связи ее с телом! Вообразите себе Блуменбаха или Крейсига - и предоставьте сию двойчатку Шуберту, под высшим надзором друга и наставника его Шеллинга. Какими результатами обогатили бы они, каждый по своей части, науку о человеке! Афишка даст вам слабое понятие о их наружности. Если удосужусь, то еще раз побываю у них и постараюсь предупредить толпу, дабы наедине побеседовать с ними. Вечер провел я в трех русских салонах; поболтал о матушке Москве; поспорил с издателем de la France, Делилем, о нравственном состоянии Франции и пролюбезничал за полночь с нашими дамами: М‹ейендорфшей›, К‹иселевой›, Ш‹уваловой› и проч. Там узнал я, что в 8 часов утра на другой день совершится казнь трех преступников; но принужден был дать слово дамам нейти туда - и сдержал его.
19 февраля. Она совершилась, и я там не был. Пепен ничего не открыл нового о других, но более еще обвинил себя. Журналисты оппозиций восстают за то, что его жену допускали менее и на кратчайший срок к нему, чем Нину к Фиески. Но пора развеселить вас _цветами Луизы_ Colet (nee Pervil). Я нашел их вчера в окне книгопродавца "Fleurs du midi", poesie par Louise Colet, и вспомнил, что мне, кажется, когда-то о них говаривал Шатобриан, коего именем, то есть похвалою, желала она украсить заглавие своей книжки. Шатобриан отказал, но так, что и отказ служит ей комплиментом. Два письма его напечатаны в предисловии. В них, кроме комплиментов, есть что-то похожее и на глубокое чувство, и почти на мысль: "Permettez-moi, toutefois, de Vous dire, avec ma vieille experience, que Vous louez beaucoup trop le malheur; la peine ignoree vous a dicte des stances pleines de charme et de melancolie; la douleur connue n'inspire pas si bien. Ne dites plus: Laissez les jours de joie a des mortels obscurs" (Tourmens du Poete p. 10).
"Il faut maintenant prier pour Vous-meme, Madame, quant a moi, je demaade au ciel qu'il ne separe jamais pour Vous le bonheur de la gloire".
Я, кажется, вам писал о кандидатстве Моле в Академии, на ваканцию Лене. Il у avoit hier trois concurrens, Mole, Hugo et Dupaty. Mr. Mole qui saisissait deja la presidence - n'est _pas meme_ Academicien; c'est Dupaty qui a obtenu la majorite. On dit que ce sont les Academiciens du tiers parti qui n'ont pas voulu de lui, en disant: "Il n'a pas voulu de nous pour collegues, nous ne pouvions pas vouloir de lui pour confrere". J'en suis d'autant plus fache pour Ballanche, car ceux qui lui ont conseille de ne pas se mettre sur les rangs, ne l'ont fait que dans l'espoir de faire entrer Mr Mole. Je n'ai pas pu encore me procurer son ouvrage des annees 1806 et 1809. On dit qu'il у est le Platon de l'absolutisme.
19 февраля. Вечер. Сегодня обедал я у легитимистов и с легитимистками и кончил вечер у полурусских с русскими. Сообщу вам четверной каламбур: "Pour etre aime de son peuple il faut au Roi des Grecs quatre choses: coton, soie, fil et laine" (Qu'Othon soit philhellene).
Поутру осматривал бронзовый surtout, который посол наш заказал за сорок тысяч франков dans le gout de la Renaissance первому бронзовому мастеру в Париже. Журналы расхвалили его, и богачи съезжаются в магазин любоваться. Послезавтра увидит его и король. В самом деле отделка прекрасная. Тут же и бронзово-малахитовый храм, сделанный по заказу Д‹емидо›ва для одного из дворцов в С.-Петербурге.
В генварской книжке этого года "London Review" несколько превосходных статей, в числе литературных - о лекциях Гизо и о новой книге Гюго "Les chants du Crepuscule". Описав наружность и характер и всю жизнь Гюго, он разбирает его как поэта и, кажется, довольно беспристрастно; прекрасная характеристика Байрона и Beranger и опять Гюго. Кончил предвещанием близкой литературной кончины Гюго. Но мне недосуг выписывать именно те суждения, с коими хотелось вас познакомить и кои так беспристрастно, с английским практическим взглядом на поэзию и на поэтов,, изложены. В конце разбор сочинения Гюго. Как ни говори, а все он имел более права занять место в Академии, чем Дюпати, почти забытый водевилист, коему Скриб проложил туда дорогу. Если бы в Академии шло дело об одних талантах, то лирик Гюго, конечно, может быть соседом Ламартина и проч. Но там, по завещанию Монтьона, раздают призы скромной добродетели: согласится ли юная дева принять венец из рук того, о коем можно бы сказать: "Мать дочери претит стихи его читать!".
