Тогда я решил по-другому. Написал рапорт командиру батальона и, как смог, объяснил, что я не пригоден к военной службе на таком далеком севере по причине обморожения. Но главное – Родина на мое обучение затратила больше средств, чем на прочих. Поэтому у меня и долг перед ней больше. И если я буду целыми днями то по плацу, то по пересеченной местности, – не успею рассчитаться. А я не люблю в должниках ходить, а то мало ли что. Долг отдал – и гуляй Вася! Нельзя ли как-нибудь поставить на службу мое образование, пусть и не очень высокое, но и заметно не среднее, чтоб от меня больше пользы было! Владею (правда, с двумя словарями) английским, немецким, знаю несколько слов по-французски, по-итальянски, по-китайски и один, но очень важный иероглиф по-японски. Торжественно обещаю отдать все силы и способности на службе Родине где-нибудь на южном берегу южной части пусть уж, если так получилось, Дальневосточного военного округа.

Через пару недель сообщили, что моя просьба удовлетворена и мне надлежит быть в полной готовности и с вещами у штаба после обеда. Двое нас таких оказалось полиглотов. Второй, Игорь, написал, что владеет английским и французским. Собрали мы вещи и пошли на обед.

– Далеко отправляют? – поинтересовался дед-сержант, заведовавший столовой.

– Батальон осназ! – гордо сказали мы.

– В Озера что ли?

– Да-а! – удивились мы, откуда начальник столовой знает военные секреты.

– Влипли вы, ребята! – сочувственно сказал сержант. Вздохнул и пошел к раздаче. Вернулся с полной миской мяса. – Ешьте лучше! И мяса побольше! Там холодно. И вообще место гиблое. У нас хоть цивилизация, а там вообще ничего!

Проводил он нас, как покойников. Сели мы в вездеход и поехали. Думали, в аэропорт – нет, совсем в другую сторону. Едем-едем, и с каждым километром все жутче становится. Бухта Провидения уже раем представляется. Там, на ее берегах уже и снег кое-где сошел, и живности всякой, хоть и странной, полно, а здесь вдоль дороги снежные стены двухметровой высоты громоздятся. Вездеход идет, как в тоннеле. Впереди евражка бежит, свернуть, бедная, никуда не может. А вездеход все выше и выше ползет. Въехали на перевал. Снега меньше стало. Кое-где голые скалы проглядывают, камни. Бескрайняя горная тундра. То тут, то там какие-то кости, выбеленные непогодами, оленьи рога из-под снега торчат. Вдали таинственно и недобро темнеют кратеры давно остывших вулканов. Мертвое царство. Ни деревца, ни кустика, ни зверушечки! Евражка – и та стремглав к берегам бухты ускакала, только хвост рыжий мелькнул. Лунный пейзаж. И только огромный черный океан за дальними сопками вздыхает могуче и недобро. Вездеход остановился на перевале, и сопровождавший нас лейтенант сказал громко и не без пафоса:

– Здесь кончается Родина! А там, – показал в сторону океана, – начинается противник! Мы на передовой международного фронта двух систем!

Фантастика какая-то! Словно вынесло нас с Игорем напрочь из реальности в какое-то доисторическое прошлое Богом забытой во времени и пространстве планеты.

Второй раз меня армия жестоко обманула!

Главное здание музея пребывало во тьме и молчании. Жаркие искры, летевшие по всей России от некогда бушевавшего творческого вулкана, медленно остывали, надежно собранные и охраняемые от неправильного понимания и ложной интерпретации. Великий русский писатель и общественный деятель, неуемный буян и супротивник всему официально-общепринятому Лев Николаевич Толстой, казалось, навечно импринтирован(?) в наше сознание как русский гений, недопонимавший классовой сути развития общества.

Как можно не понимать таких простых вещей?!

Во дворе какие-то люди деловито и неуклюже топтались вокруг сложенного в кучу деревянного хлама, пытаясь развести свой костер. Весело ругались и зубоскалили.

Как бы музей не подожгли, подумалось, за сто метров видно, что пьяные!

Нажав кнопку звонка, подождал. Кто там у него сегодня? На окованной металлом двери засветился глазок. Лязгнул запор.

– Меня тут проверяют время от времени, – пояснил Юра, пропуская меня внутрь.

– Там какая-то пьянь костер разводит, – предупредил его на всякий случай.

– Это пожарники, – успокоил. – Все нормально.

В подвале у него дым коромыслом. Но, как известно, Лев Николаевич тоже буянил в юности. Да и потом тихим нравом не отличался, хоть и перешел на рисовые котлетки. Так что преемственность сохраняется.

– Боря, гегемон, – представил меня Юра и достал из-под лавки здоровенную квадратную бутылку без опознавательных знаков. – Спирт, – предупредил, – неразбавленный. – Налил в мензурку грамм пятьдесят, объясняя, как врач больному, что это нужно выпить сразу. – Штрафная. Иначе с тобой разговаривать никто не будет.

Я спорить не стал. Порядок есть порядок. Это на заводе я обязан за пьяницами следить и напиванию препятствовать. А здесь я сам подшефный, и, если наставник говорит «надо», значит, надо!

– Товарищ игемон, – заплетающимся языком вдруг обратился ко мне совершенно пьяный мурлик, кулем сидевший в тени у стеночки, – когда революцию будем аса… усу…щесвлять? Ситуация назрела. Верхи уже не могут, а низы хотят… Но им не дают!

– Стасик что-то сегодня совсем! – бросил Юра. – Не обращай внимания!

А мне понравилось, что человек даже в таком состоянии проявляет заботу о завтрашнем дне страны.

– В девять ноль-ноль! – сказал ему строго. – Сбор у Призрака. И чтоб ни в одном глазу! А то опять хрен чего получится!

– Поэл, – кивнул Стасик и снова привалился к стеночке.

В центре помещения, похожего на тюремную камеру, под самой лампочкой с самодельным картонным абажуром, оживленный парнишка с горящими глазами рассказывал, как он провел лето. Точнее, они. Сам рассказчик Алик, его приятель Вася, который сидел рядом, и Наташа. Она сидела у самой стены рядом с озабоченным судьбой родины Стасиком, и самодельный абажур затенял их почти целиком. Стасик время от времени отклеивался от стеночки и вставлял свои реплики – то смешил, то раздражал. Пить ему больше не давали, хотя, может, и зря – выпил бы и успокоился. Юра скромно, как гость, сидел у своего стола и помалкивал, что было совершенно на него не похоже. Вдохновенно жестикулирующий Алик в ярком сиянии 100-ваттной лампочки, хоть и в центре комнаты, хоть и в перекрестье взглядов, оставлял какое-то странное, но знакомое впечатление – что-то вроде ширмы, за которой главное. А что – непонятно. Словно конферансье, заполняющий паузу, он, завершая репризу, уже другим, торжественным голосом вот-вот объявит выход известного артиста или сногсшибательный трюк. Но Алик, никого не объявляя, продолжал повествовать.

Приняли еще по мензурке. Я перестал анализировать и принялся веселиться, но не вписался в ситуацию и автоматически был сброшен в отстойник пассивных слушателей.

С сигаретой между пальцами Алик, округляя глаза на резких поворотах сюжета, рассказывал, как они втроем вышли в Белое море на байдарке. Тоже, оказалось, любители высоких широт. И чего понесло?! «Самоубийцы, что ли?» – недоумевали местные жители, пытаясь отговорить от опасной затеи. Но ребята, загоревшись, уже не могли погаснуть. Счастливо избежав беды, они добрались до острова, разбили палатку и жили, как робинзоны. Алик и Вася ловили рыбу, Наташа готовила на костре.

Алик, сразу видно, парень хороший и совсем простой. Неожиданно сделав паузу, искренне удивился, что название и реальный цвет моря находятся в вопиющем несоответствии.

– Совершенно! – объявил он, обводя присутствовавших круглыми глазами, да еще и плечами пожав.

– Это ты верно заметил, – вынырнул я на поверхность разговора, как водяной из тины. – Мутация! Белое море относится к категории морей-мутантов. Так же как и Черное, которое в последнее время сильно посинело и тоже перестало соответствовать своему названию. И даже Красное море сегодня утратило свое отношение к мировому коммунистическому движению.

Алик сбился с ритма и с раскрытым ртом уставился на меня.