В июне 1762‑го, после храмового праздника преподобного Нила Столбенского, пришло время ловецкому праздничанью. Вся округа купно с застрявшими богомольцами гуляли и бражничали на берегу обильного Селигера. Господа считали промышленников, ставящих угощение ловцам и ватагам. Распаленные, взмокшие от солнца мужики рассчитывались за весенний лов и заключали новые сделки на лето. Монастырский эконом и помещичьи управляющие устанавливали новые платы за воду, с лодки ли с сети, пили магарыч по новым сделкам… Как вдруг прискакал из Москвы нарочный. В столице опять перемены. Государь Петр III Федорович отрекся от престола, и гвардия возвела на правление ее величество государыню Екатерину Алексеевну. Вот так‑то. Мужикам — что ни поп, то батька. А служилому дворянину, извините…

Вестнику, даром что из невысоких чинов, поднесли чарку. А когда он выпил и утерся — засыпали вопросами: «Что с государем? Кем объявилась новая государыня: регентшей, как по закону, или самодержицей?..» Да что тот мог ответить… Рассказал только, что сам видел да слышал в Москве.

— Манифест с Петербурга фельдъегерь привез к ночи. Одначе, господин генерал‑губернатор тут же, не смотря, что поздний час, велели созвать господ чиновников и штаб‑офицеров. Оне прочитали бумагу и поздравили всех с новой государыней. Да выражали беспокойство, как бы не начались беспорядки, на которые столь падок подлый народ при всяких переменах. А посему решили огласить манифест в Кремле, и публики пустить не шибко много, чтобы не передавили друг друга. Солдатам же роздали по двадцать патронов и вывели утром гарнизон на Красную площадь.

Только куды там, народу все одно набилось в Кремль видимо‑невидимо. Все гомонили, кто во что горазд. Губернатор велел солдатам столпить публику, сам поднялся на патриаршее крыльцо и стал читать. А как закончил, то вскричал: «Да здравствует императрица Екатерина Вторая!». А в ответ‑то тишина… Молчит толпа, молчат и солдаты. Губернатор снова закричал, как положено. А люди снова молчок. Его высокопревосходительство стали с жаром побуждать господ офицеров и чиновников соединиться с ним. И в третий раз закричали «виват» уже более народу… Меж тем средь солдат пошло шептание, что, мол, гвардейские‑то полки располагают престолом по своему умыслу и воле, а кто не в столице, тот вовсе ни при чем. Чтобы прекратить опасные толки, велено было публику разогнать, а солдат отвести в казармы, понеже стоявшие на крыльце были в опасении стать жертвами раздраженных. Вскоре все и разошлися. Вот так‑то оно и было у нас в Москве‑матушке…

От такого известия все веселье расстроилось. Господа потянули с берега… Уходили разочарованные малыми вестями и в беспокойстве. Каждый, прежде всего, про себя гадал, каких ждать перемен, кто станет у кормила? У всякого в столице были свои милостивцы, имелись и недруги. Несмотря на отпуска, многие засобирались и укатили, кто в Москву, кто куда по службе.

Степан Федорович, не в пример другим, замешкался с отъездом. Накопившиеся дела требовали его непременного присутствия в имении. Он злился, гонял без толку людей, грозил все бросить, когда неожиданно в имение приехал старший брат Алексей Федорович — Alexis. В первые же месяцы правления Петра III, оказался он отставленным от дипломатической должности и жил частным лицом в столице, где держал открытый дом. В Москву наезжал не часто. Добрый нрав Алексея, его достатки и хлебосольство обеспечивали отставного дипломата везде радушным приемом. Тем более что, несмотря на возраст, женат Алексей Федорович не был. Правда, дипломаты пользовались в этом отношении худой славой. Злые языки говорили, что уж слишком много вьется вокруг министров хорошеньких мальчиков… Но на то сии языки и называются «злыми».

И вот он снова оказался призван к дипломатической службе. Отдав должный визит графу Панину Никите Ивановичу, благодетелю и начальнику, Алексей Федорович, в ожидании назначения, отправился для знакомства в новопожалованное ему имение под Саранском, а по пути завернул к брату. За столом, когда выпитые наливки домашнего приготовления развязали языки, рассказал подробности о перевороте, случившемся в столице, и о восшествии на престол государыни Екатерины Второй. Домашние слушали его, «аки глас архангельский трубный», возвещающий новое пришествие. Даже дворня толпилась за дверями. И никого не гнали.

Застольное сидение было долгим, как и полагалось на Руси, и рассказ — длинным. Предки наши говорили, не торопясь, обстоятельно и многоглаголиво. Поскольку история переворота 28 июня 1762 года описана много раз и в общем виде известна, мы ограничимся ее кратким пересказом, сделав, по обычаю того времени, некий экстракт из повествования Алексея Федоровича.

— Получивши известие о недовольствах и о возможном заговоре, поспешил я к графу Никите Ивановичу Панину, с коим мы вместе коротали деньки во Стокгольме, при тамошнем дворе… Он давно был в понятии настроений гвардии. А уж в политике‑то Никита Иванович — сокол быстрый, не гляди что на вид ленив и как бы более к покою привержен. Опять же, остатние годы — главный воспитатель наследника…

Братец его Петр Иванович, даром, что в чинах да в лентах, куда как криклив, а разумом, думаю, послабже будет. Однако Никита Иванович без него мало чего делает. Я чаю и сию интригу, обсудил он с братом… Точно не скажу, но я так понимаю, что по их раскладу выходило: коли на престол взойдет великий князь Павел Петрович при государыне‑регентше, то сие сулит им — Паниным — немалые прибытки. А посему Никита Иванович согласился с племянницей своей, княгиней Дашковой, суетившейся вокруг заговора, стать одним из его руководителей. Скоро привлечено было к делу народу изрядно, больше, конечно, из молодых.[18]

Самой‑то Екатерине Алексеевне было не до того. На сносях ходила… А на роль‑то регентши еще при канцлере графе Бестужеве целила. При дворе говорили, что второго апреля она втайне разрешилась от бремени и жила в Петергофе, куда к ней наш племяш, Гришка Орлов, — полюбовником езживал…

Сей затянувшийся амур сильно заботил Никиту Ивановича Панина. Он и от конфидентов не скрывал своего беспокойства: дескать, ненадежная больно публика Орловы. Но его никто не слушал. Буйные братья — все четверо, в столичной гвардии — главная пружина.

Тут, чего говорить: про смелость и силу богатырскую сродников наших, сам, поди, знаешь. И что к баловству все сызмальства привержены. В столице ни одного кутежа, ни единой попойки с дракой не было, где бы не поминали Орловых. Самый непутевый — Гришка, хотя сердце доброе. При Цорндорфе, он трижды раненый, с поля битвы не ушел. Сие геройство и положило начало его знаменитости. Другие братья тоже ему в смелости не уступают. Коротко говорить — задиристая семейка пользовалась наивеличайшим авторитетом в столичном войске…

Алексей Федорович помолчал, налил чарку, выпил и спросил брата:

— Ты помнишь ли викторию при Кунерсдорфе?

— Как не помнить? Я тогда при его сиятельстве графе Александре Борисовиче состоял.

— Тогда не при тебе ли наши‑то казачишки Фридрихова флигель‑адъютанта графа Шверина в полон взяли?

Степан Федорович нахмурился. По‑видимому, воспоминание было не из приятных.

— Ну?.. Я в том набеге отрядом командовал.

— Ты?.. А далее чего было?

Видно, не хотелось воспоминаний Степану Федоровичу и он тоже потянулся за штофом.

— Да чего, чего? Ты и сам, чай, все знаешь, чего поминать…

— Нет уж, начал, так давай…

— Его сиятельство сей знатный трофей в Петербург отправить желал. Меня в конвой назначил. А потом… Потом переменил. Погоди, да не Гришка ли вместо меня в конвой‑то пошел?..

— Ну! Теперь смекаешь? Не потому ли у тебя и служба‑то при Петре Федоровиче, царство ему небесное, не задалась в столице? Ты графа прусского в полон взял. Обиду нанес. А он императору — первый друг. Григорий же его к императору доставил. Вроде как бы из плена вывел…