Он протянул ей паспорт.

Аэлита раскрыла, вцепившись глазами в страничку. Потом вскинула их на Дюка, и он увидел, как в ней – р-раз! – туго выстрелило солнце.

– Будете на один год старше, – сказал Дюк. – Это нормально!

– Все... – выдохнула Аэлита. – Теперь я молода! Мне тридцать один год!

Она поднялась с лавочки. И помолодела прямо на глазах у Дюка. Он увидел, как она распрямилась, стерла с себя пыль, вернее, некоторую запыленность времен. И засверкала, как новый лакированный рояль, с которого сняли чехол.

– Я знала, что так получится, – сказала Аэлита, щурясь от грядущих перспектив.

– Откуда вы знали?

– А иначе и быть не могло. Разве могло быть иначе?

Дюк пожал плечом. Он знал, как могло быть и как есть на самом деле.

– Будь счастлив, талисман! – попросила Аэлита. – Не забудь про себя.

– Ладно, – пообещал Дюк. – Не забуду.

Она улыбнулась сквозь слезы. Видимо, счастье действовало как перегрузка и мучило ее. Улыбнулась и пошла из садика. У нее была впереди долгая счастливая жизнь. И она устремилась в эту новую жизнь. А Дюк остался в прежней. На лавочке.

Когда он обернулся, Аэлиты уже не было. Он даже не узнал, как ее зовут. И откуда она приехала? И кто она такая? Да и была ли она вообще?

Но в кармане лежала новая дорогая ручка со следами черной засохшей туши на жестком пере.

Значит, все-таки была...

Вечером из Ленинграда вернулась мама.

Увидела сломанный диван и сказала:

– Ну, слава Богу, теперь мебель поменяю. А то живем как беженцы. Не дом, а караван-сарай.

Она привезла в подарок Дюку альбом для марок, хотя Дюк вот уже год как марки не собирал. А мама, оказывается, не заметила. Она вообще последнее время стала невнимательна, и Дюк заподозрил: не завелся ли у нее какой-нибудь амур с несовременным лицом на десять лет моложе или ровесник. В этом случае большая часть маминой любви перепадет ему, а Дюку останутся огрызки. И он заранее ненавидел этого амура и маму вместе с ним.

Дюк ходил по квартире хмурый и подозрительный, как бизон в джунглях, но мама ничего не замечала. На нее навалилась куча хозяйственных дел. Она стирала белье, запускала в производство обед и носилась между ванной, кухней и телефоном, который победно-звеняще призывал ее из внешнего мира. Мама спешила на зов, сильно топоча, вытирая на ходу руки, и Дюк всякий раз подозревал, что это звонит амур и процесс кражи уже начался или может начаться каждую секунду.

Наконец мама заметила его настроение и спросила:

– Ты чего?

– Ничего, – ответил, вернее, не ответил Дюк. – Не выспался.

Он улегся спать в половине десятого, но заснуть не мог, потому что вдруг понял: он обречен. Аэлиту засекут довольно скоро, может быть, в загсе, куда она предъявит фальшивый паспорт. Ей зададут несколько вопросов, на которые она, естественно, ответит. И Дюка посадят в тюрьму по статье 241/17. В камеру придет Хренюк и скажет: «Я тебя предупреждал. Ты знал. Значит, ты совершил умышленную подделку документа, чем подорвал паспортную систему, которая является частью системы вообще. Значит, ты – государственный преступник».

Шпагу над ним, как над Чернышевским, конечно, не сломают, а просто пошлют в тюрьму вместе с ворами и взяточниками. Правда, можно и в тюрьме остаться человеком. Но поскольку Дюк – нуль, пустое место, то он и там не завоюет авторитета, и ему достанется самая тяжелая и унизительная работа. Например, чистить бочку картошки в ледяной воде.

Дюк услышал, как кто-то взвыл, а потом вдруг сообразил, что это его собственный вой. Взрывная волна страха выкинула его из постели, выбила из комнаты и кинула к маме. Мама уже засыпала. Дюк забился к ней под одеяло, стал выть потише, обвевая ее волосы и лицо.

– Ну что ты, талисманчик мой? – Мама нежным, сильным движением отвела его волосы, стала целовать в теплый овечий лобик. – Уже большой, а совсем маленький.

Он был действительно совсем маленьким для нее. Так же пугался и плакал, так же ел, слегка брезгливо складывая губы. От него так же пахло – сеном и парным молоком. Как от ягненка.

– Ну что с тобой? Что? Что? – спрашивала мама, плавясь от нежности.

И Дюк понял, что нет и не будет никакого амура. Мама никогда не выйдет замуж, а он никогда не женится. Они всю жизнь будут вместе и не отдадут на сторону ни грамма любви.

Мама грела губами его лицо. Ее любовь перетекала в Дюка, и он чувствовал себя защищенным, как зверек в норке возле теплого материнского живота.

– Ну что? – настаивала мама.

– А ты никому не скажешь?

– Нет. Никому.

– Поклянись.

– Клянусь.

– Чем?

– А я не знаю, чем клянутся?

– Поклянись моим здоровьем, – предложил Дюк.

– Еще чего... – не согласилась мама.

– Тогда я тебе ничего не скажу.

– Не говори, – согласилась мама, и это было обиднее всего. Он не ожидал такого хода с маминой стороны.

Потребность рассказать распирала его изнутри, и он почувствовал, что лопнет, если не расскажет. Дюк полежал еще несколько секунд, потом стал рассказывать – с самого начала, с того классного часа, до самого конца – совершения государственного преступления.

Но мама почему-то не испугалась.

– Идиотка, – сказала она раздумчиво.

– Кто? – не понял Дюк.

– Твоя Нина Георгиевна, кто же еще? Кто это воспитывает унижением? Хочешь, я ей скажу?

– Что? – испугался Дюк.

– Что она идиотка?

– Да ты что! У меня и так общий балл по аттестату будет «три и три десятых». Куда я с ним поступлю?

– Хочешь, я тебя в другую школу переведу?

– Мама! Я тебя умоляю! Если ты будешь грубо вмешиваться, я ничего не буду тебе рассказывать, – расстроился Дюк.

– Хорошо, – пообещала мама. – Я не буду грубо вмешиваться.

Дюк лежал в теплой, уютной темноте и думал о том, что другая школа – это другие друзья. Другие враги. А он хотел, чтобы друзья и даже враги были прежними. Он к ним привык. Он в них вложился, в конце концов. Машу Архангельскую он сделал счастливой. Марееву – стройной. Тете Зине выразил свой протест. Лариске обеспечил летний отдых в Прибалтике с садом и огородом.

– Знаешь, в чем твоя ошибка? – спросила ма-ма. – В том, что ты живешь не своей жизнью. Ты ведь не талисман.

– Неизвестно, – слабо возразил Дюк.

– Известно, известно. – Мама поцеловала его, как бы скрашивая развенчание нежностью. – Ты не талисман. А живешь как талисман. Значит, ты живешь не своей жизнью. Поэтому ты воруешь, врешь, блюешь и воешь.

Дюк внимательно слушал и даже дышать старался потише.

– Знаешь, почему я развелась с твоим отцом? Он хотел, чтобы я жила его жизнью. А я не могла. И ты не можешь.

– А это хорошо или плохо? – не понял Дюк.

– В Библии сказано: «Ни сыну, ни жене, ни брату, ни другу не давай власти над собой при жизни твоей. Доколе ты жив и дыхание в тебе, не заменяй себя никем...» Надо быть тем, кто ты есть. Самое главное в жизни – найти себя и полностью реализовать.

– А как я себя найду, если меня нет?

– Кто сказал?

– Нина Георгиевна. Она сказала, что я безынициативный, как баран в стаде.

– Ну и что? Даже если так... Не всем же быть лидерами... Есть лидеры, а есть ведомые. Жанна д’Арк, например, вела войско, чтобы спасти Орлеан, а за ней шел солдат. И так же боролся и погибал, когда надо было. Дело не в том, кто ведет, а кто ведомый. Дело в том, куда они идут и с какой целью. Ты меня понял?

– Не очень, – сознался Дюк.

– Будь порядочным человеком. Будь мужчиной. И хватит с меня.

– Почему с тебя? – не понял Дюк.

– Потому что ты – моя реализация.

– И это все?

– Нет, – сказала мама. – Не все.

– А как ты себя реализовала?

– В любви.

– К кому? – насторожился Дюк.

– Ко всему. Я даже этот стул люблю, на котором сижу. И кошку соседскую. Я никого не презираю. Не считаю хуже себя.

Дюк перевел глаза на стул. В темноте он выглядел иначе, чем при свете, – как бы обрел таинственный дополнительный смысл.