Даже девчонки обратили внимание на ее изменившееся лицо, полюбопытствовали, что с ней.

– Ничего! – ответила Милка, возвращая им, будто отшвыривая от себя, злосчастное послание. – Голова болит! – приврала она, уже не глядя на девчонок.

Сжимая виски, она обеими руками убрала за спину волосы.

Вокруг девчонок из «б» столпились ее одноклассницы.

Это напомнило Милке о ее первоначальных замыслах. Пока она читала письмо, Стаська мог смыться.

Лавируя между ненавистными ей отныне «головастиками», пробралась к вешалке. Табачного цвета Стаськин картуз был на месте.

Она волновалась за Стаську больше, чем он сам! Хотела обозлить себя этой мыслью, однако в душе царила та же безрадостная пустота, растерянность да еще страх, и обмануть себя не удалось.

Юрку заметила, когда тот подходил к ней. Невольно устремилась навстречу. И легко позаимствовала у него немножко спокойствия.

Остановились неподалеку от лестницы. Коридорная суета теперь не досаждала Милке. Пока напротив стоял Юрка, малышня обтекала их, как ручейки обтекают в половодье тяжелый камень.

– Раньше ты так не бегала! – Он засмеялся.

– А ты замечал, какая я была раньше?..

Юрка кивнул, радостью своей как бы освобождая Милку ото всех ее многочисленных тревог.

– Я всегда замечал тебя!

И захотелось Милке сказать ему в ответ что-нибудь приятное, доброе, такое же незамутненное, как его обращенная к ней улыбка.

– Ты зачем наговариваешь на себя – про то, что случилось?..

– Но ведь ты испугалась за Стаса?

– Да, – ответила Милка. Поглядела на него снизу вверх пытливо, без тени шутки на лице. – Испугалась. А ты что-нибудь знаешь про это? Только честно!

– Нет! – Юрка весело тряхнул головой. – И знать не хочу! А когда это случилось – меня и вовсе другое интересовало.

Милка сделала вид, что не поняла его.

– Стаська здесь? – спросила она.

– По-моему, да! А зачем тебе это? – спросил Юрка. – Ну все это: что было, что есть! – В голосе его послышались нотки недовольства.

– Надо! – серьезно ответила Милка. – Надо, понимаешь?! Очень надо… Я сама не знаю, зачем. Но мне так надо.

Юрка помедлил, притушив на лице чрезмерную радость.

– Значит, мы и сегодня никуда не сходим?.. – спросил он после паузы.

– Наверно, нет, Юра, – честно призналась она. И добавила с кроткой, извиняющейся улыбкой: – Я не смогу, наверное, понимаешь?

Юрка снова помедлил.

– Заглянуть к тебе вечером?..

Появилась и прошла за его спиной в сторону лестницы Оля.

Коридор начинал пустеть перед звонком.

Держась рукой за широкие, отполированные «головастиками» перила, Оля взбежала на несколько ступенек. Потом замедлила шаги. Остановилась и посмотрела на Милку задумчивым отцовским взглядом.

Стала подниматься выше.

И в прежние времена не по-девчоночьи строгая, сдержанная в движениях, она выглядела теперь окончательно повзрослевшей. Милка с грустью подумала, что и усталость, и потухшие, в синих обводах глаза могут остаться у Оли навсегда…

– Давай потом все решим? – просительно сказала она Юрке. – После уроков, ладно?.. Я пока ничего о себе не знаю!

И оттого, что голос ее звучал виновато, Юрка снова повеселел. Согласился: «Ладно!» – и уже хотел уходить, но приостановился, чтобы неслышно, одними губами сказать: «Я тебя люблю!»

Милка покраснела и не решилась войти в класс одновременно с ним. Автоматически сделала несколько шагов назад, в сторону раздевалки, когда Оля негромко окликнула ее:

– Мила!..

В замешательстве расставания с Юркой Олю она выпустила из виду и задержалась теперь, выжидающе глядя на нее, пока та спускалась на этаж.

Оля остановилась в двух-трех шагах от нее и, прямая, гордая, непонятно медлила какое-то время.

– Помнишь, Мила… Ты спрашивала меня про новогодний бал?.. Ну… что сказала мне тогда Надежда Сергеевна?..

За колготой новых треволнений Милка выбросила из головы не только этот разговор, но и самое учительницу Надежду Сергеевну. Теперь, глядя на Олю, неожиданно обеспокоилась.

– Так вот… – сказала Оля. Было заметно, что ее намерению высказаться предшествовали долгие колебания, и ото придало Олиному голосу еще большую строгрсть, даже официальность. – Я не хотела тебе… Но – чтобы честно. Мы тогда… Нет, не дружили. Но Юра ходил ко мне… Предлагал дружить. А когда играли в почту, прислал письмо… – Она запнулась на мгновение. – Ну, что я нравлюсь ему… Так вот Надежда Сергеевна сказала мне тогда, чтобы я ему не верила. Сказала, что он многим девочкам такие записки шлет. И раз даже говорил такое же ей самой… Ходил за ней. Ну… следил. А одной девочке даже испортил жизнь… Вот, – добавила Оля. – Это я – чтобы честно.

Милка не могла произнести ни слова, когда она повернулась и пошла на второй этаж.

«Врешь! – всем существом протестовала Милка. – Вре-ешь, О-ля!!! Врешь ты!» Но колени ее впервые как-то противно тряслись и голоса не было.

Мысли и чувства ее словно бы одеревенели, когда она входила в класс. И показались вырубленными из дерева лица, стали неподвижными остекленевшие глаза. Да и сама она, как смешной, обструганный Буратино, протопала до своего места нелепо четкими, деревянными шагами.

Только здесь, уже за партой, щелкнув, разомкнулась какая-то сковывающая ее связь. Все чувства Милки пришли в движение. И вместе с ужасом, унижением, которые она испытала в этот миг, явилось желание громко закричать на весь класс: «До чего глупо врет Олька!»

И, наконец, ведь Милка – она сама по себе, не все ли равно ей, что там было раньше у Оли?!

Ах, как хотела Милка, чтобы ей это было действительно все равно!

Олина заступница оказалась легкой на помин.

Все происходило, как во сне, и оборачивалось при том самой грубой явью.

Никто не успел встать, когда рывком отворилась дверь и в класс, потерянная, разбитая, что бросилось в глаза сразу, вбежала химичка. Не Клавдия Васильевна (которую, что бы там ни было, ждали десятиклассники), а Надежда Сергеевна – бывший кумир двенадцатой средней, чье имя Лялька Безуглова записала в анкете, отвечая на вопрос: «Кто из окружающих пользуется твоим наибольшим уважением?»

Энергичная, веселая в прежние времена, она мало походила на себя, когда с разбегу, будто уткнувшись в невидимую преграду, остановилась против класса.

Впрочем, сравнивать, припоминая отдельные подробности, можно было только потом, спустя время. А тогда Милке отчетливо, ярко увиделись почему-то лишь ее разметавшиеся волосы… да слезы, катившиеся по щекам.

И, наверное, не вбежала она, а, по-всегдашнему стремительная, беспокойная, прошла к учительскому столу.

Но протянула над ним дрожащие руки… губы ее жалобно кривились.

– Ребята! Верните мне мои письма! Пожалуйста… Ведь они больше не нужны вам…

В оцепенелой тишине грохнула по напряженным нервам откинутая крышка парты.

Стаська.

Бледный, он весь подался вперед и не проговорил, а прокричал сквозь зубы:

– Зачем вы?! Зачем вы унижаетесь перед ними?!

Она загородилась от него непослушными руками. Взметнула строгие, разлетающиеся к вискам брови, вдруг выпрямилась вся, приподняла голову, как бы увеличивая тем самым дистанцию между собой и классом. Сказала:

– Это меня не унизит…

Все было неожиданно и страшно в происходящем.

Будто перешагнув через ряд, Стаська одним движением размахнулся и ударил Юрку по лицу…

Трудно сказать, одновременно или в какой-то череде совершались последующие события.

Брызнула на отвороты белой рубахи Юркина кровь.

В ужасе закусила руку и как подкошенная не опустилась, а рухнула на стул Надежда Сергеевна.

С треском захлопнулась дверь за Стаськой.

Сначала Кира Рагозина, Инга, а за ними и Лялька Безуглова с платочками в руках бросились к Юрке…

Никто не видел, как врывался в чужой класс Стаська, что он там делал. Но в десятом «а» не успели опомниться, когда снова открылась дверь и, вытолкнув ближе к доске насмерть перепуганного Герку Потанюка, Стаська остановился у входа.