Тот сдвинул к переносице брови, чего Милка раньше не замечала за ним, и стал глядеть в «опросник». Эта вызывающая отчужденность его опять неприятно кольнула Милку. Стас не имел никакого права дуться на нее. Пусть думает, что хочет, – решила Милка. А через минуту вырвала из тетради по русской литературе пол-листа и отправила Стаське дипломатическую записку: «Почему не пришел вчера? М.».

Ответ ждала злая – на Стаську и на себя. Чтобы покончить с «опросником», хотела подсмотреть Лялькины ответы, но та прикрывала их ладонью. «Кто из окружающих пользуется твоим наибольшим уважением?» – «Мама», – ответила Милка. «За что?». – «За то, что мама», – написала Милка.

Со Стаськой были связаны все впечатления детства. Побеги в кино, порция мороженого на двоих, даже рыбная ловля, к которой Милка пристрастилась не хуже мальчишек. Стас был в доме своим человеком. И если портился выключатель, перегорал утюг или надо было приладить новый карниз над дверью – мать, как о чем-то само собой разумеющемся, говорила: «Стася придет, сделает». Это Стаська умел: что-нибудь приколотить, приклеить, разобрать или собрать. Всегда молчаливый и мрачный, Стаська был «себе на уме», как она не однажды убеждалась. Дней пять назад Милка между делом сообщила ему, что поступать будет не в химмаш, как они планировали раньше, а в технологический. Стаська неожиданно заявил, что поступать вовсе никуда не собирается: пойдет работать… Кто его знает, Стаса, что он там обдумал про себя.

Ответ на записку пришел, когда учитель истории задержался где-то неподалеку, за Милкиной спиной. Ждать, чтобы он прошагал к учительскому столу или назад, в сторону «Камчатки», не хватило терпения. И, держа в правой руке занесенную над «опросником» ручку, Милка левой, вплотную к себе, развернула Стаськино послание.

Ответ был, мягко говоря, нахальным. Нахальным и грубым: «Не пришел, потому что не посчитал нужным». Без подписи.

Милка резко оглянулась через плечо и уставилась на Стаса в упор – чего он хочет?

У Стаськи не шевельнулся ни один мускул на лице в ответ на ее молчаливый вызов. Лишь скользнув отсутствующим взглядом по Милкиному лицу и сдвинув густые, сросшиеся у переносицы брови, он стал быстро-быстро что-то писать в «опроснике», будто надумал целое сочинение.

Стаська был чуточку ниже Юрки, но, широкоплечий, большерукий, казался намного ниже. Драться он умел, как никто. Но и дрался-то по-своему. Стоило зацепить его, и Стаська намертво сжимал челюсти, так что вспухали желваки на его монгольских скулах, и шел в потасовку без единого слова, по-бычьи. А потом долго приходил в себя, стараясь ни на кого не глядеть, и долго молчал, словно бы не в силах разжать зубы. В эти минуты Милка сама немножко побаивалась его. Но зато, когда Стаська был рядом в парке, на танцплощадке или у реки, можно было считать себя вне опасности. Два или три раза его за драки приводили в милицию. Учитель физкультуры говорил, что если бы Стаська занялся настоящим боксом, как Юрка, – мог бы далеко пойти. Но Стаська целиком полагался на свои тяжелые кулаки и в детстве частенько платился за это.

– По-моему, ты смотришь не в ту сторону! – язвительно прошептала Лялька.

Она ревновала всех мальчишек без исключения.

«Чтобы не ошибиться, надо смотреть кругом, во все стороны!» – ответила ей Милка в письменном виде.

Под вопросом анкеты: «Кто из окружающих пользуется твоим наибольшим уважением?» – у Ляльки значилось: «Надежда Сергеевна». Тут она не лицемерила. Милке тоже захотелось приписать к своему ответу «мама» имя бывшей учительницы химии Надежды Сергеевны. Ее все уважали за доброту, за веселый характер. По отношению к ученикам она совершила, пожалуй, единственное предательство: когда перевелась в школу юго-западного района. Но ездить автобусом через весь город было, конечно, хлопотно для нее.

Милка оглянулась на левые парты, что стояли вдоль окон. Юрка теперь словно бы ждал ее взгляда. Тихонько улыбнулся. От этой улыбки, от спокойствия и теплоты в светлых Юркиных глазах к Милке пришло неожиданное облегчение. Она выдрала из тетради по русской литературе вторую половину листа и размашисто, коряво написала Стаське: «Я не знала, что ты хам. Мне следовало узнать это раньше». Думала, Стаська не ответит. Но вскоре пришла записка от Юрки: «Сегодня в «Пролетарии» Карамазовы. Пойдем?» И одновременно от Стаса: «Нам обоим следовало узнать друг друга раньше». Милка положила на парту перед собой авторучку и невидящими глазами опять надолго уставилась в окно.

Как ни пыталась Милка делать вид, будто ничего не произошло, – все же вольно или невольно замечала, что приковывает к себе внимание класса: и тех, кто был вчера на дне ее рождения, и тех, кто не был. В причинах этого внимания она и пыталась разобраться. Если ее незаурядная персона стала вызывать любопытство только из-за Юрки – никому не удастся выбить ее из равновесия. Милка может поступать как ей нравится: она давно уже не маленькая. Почему ей должно запрещаться то, что разрешается другим? Лялька Безуглова, например, почти открыто встречается со взрослым человеком, двадцатипятилетним технологом с мехзавода, – и никто ей ни слова. Два или три раза она ходила с ним в кино, а раз их видели в парке дома офицеров «под ручку»… Или Милка слеплена из другой глины? Чуточку преувеличивая собственную отвагу, Милка думала даже, что о своих взаимоотношениях с Юркой готова заявить во весь голос, – никому до этого нет дела. Все становилось гораздо хуже, когда мысли ее сосредоточивались на другом…

Жена директора школы Елена Тихоновна, рассказывая Милкиной матери о несчастье, будто между прочим, поинтересовалась, кто из Милкиных друзей присутствовал на ее семнадцатилетии! Подозрение, что скрывалось за этим вопросом, было невероятным и, однако же, могло возникнуть не у одной Елены Тихоновны.

Да, веселились, танцевали, пели и пили весь вечер, до половины первого. И да, часто выходили во двор: мальчишки выходили, чтобы покурить, девчонки – подышать весенним воздухом. Выходили по парам, целыми группами – никто ни за кем не следил. И при желании напридумывать можно всякое.

Но за своих гостей Милка как раз не волновалась. С первой минуты, когда она вошла в класс и вдруг почувствовала тревогу, она уже знала, что к происшествию в школе имеют какое-то непосредственное отношение не те, кто праздновал ее день рождения, а те, кто все время был во дворе. До крайней мере, один из них. И он все обдумал при этом, чтобы подозрение пало на участников вечеринки.

Милка пробежала глазами последние пункты «опросника»: «Какими нравственными качествами должны, по-твоему, обладать люди будущего?» – «Добротой», – написала Милка. «Хочешь ли ты пожить в этом будущем?» – «Нет», – категорически заявила Милка. Хотела приписать: «Мне нравится в настоящем». Раздумала. «Чего тебе не хватает для того, чтобы чувствовать себя абсолютно счастливым (счастливой)?» – «Не знаю», – соврала Милка, отлично зная, что ей нужно для счастья, и даже зная, что почти все самое необходимое у нее уже есть для этого.

В ответ на Юркино приглашение Милка оглянулась и неуверенно шевельнула плечами – так, чтобы движение ее он мог истолковать двояко: то ли «да, пойдем», то ли «не знаю». Здорово хотелось оглянуться и посмотреть на Стаську: какое у него было лицо, когда он сочинял свою бесстыдную записку? Не оглянулась из принципа.

Раньше Стаська всегда сидел за самой последней партой, в углу, как бы отгороженный от класса. Прошлой осенью он впервые не успел захватить своего традиционного уголка. А то затискивался в него, как бирюк… И до четвертого класса включительно Милка садилась рядом с ним. Потом перешла на девчоночью половину. А Стаська остался в своем углу, еще более отгороженный от остальных, чем раньше. Он всегда немножко отгораживался от людей. Даже когда ходили всем классом в кино, в цирк или на речку, как недавно, – Стаська оставался чуточку сам по себе.

Взять хотя бы этот поход к реке. Все мальчишки, демонстрируя выдержку, окунулись, немножко поплавали, поныряли и вылезли. А Стаська прыгнул в воду, не оглядываясь, переплыл на другой берег, немножко посидел в одиночестве у кромки полой воды, потом надолго исчез в ольховнике и присоединился к общей компании, когда многие уже начали одеваться. Разговаривал Стаська да и отвечал на занятиях короткими, отрывистыми фразами, будто говорить для него – самая тягостная обязанность.