Спячка нас не радовала. Мы были плохими олимпийцами в этом виде спорта, и нам срочно понадобился допинг. После недолгих раздумий мы решили слегка пощекотать нервы тому самому сынку, которого Чикатило случайно перетянул тогда дверью в курилке. Как-то раз после особо напряжённого и нудного трудового дня мы взяли по паре пива и пошли на переговорный пункт.
Тогда простые люди в основном общались с другими городами именно так, поэтому очередь в кабинку была классическая. Со всеми усачами, тётками и бабками, которые обсуждали цены на бензин, проблемы с жиклёрами и трамблёрами, паскудство работников жэка и вероломство невесток/зятьёв/тестев. Это был весёлый queue-up, он напоминал мексиканский сериал. Мне кажется, в глубине души люди любят стоять в очередях. В среде стариков, люмпенов и прочих терпил очереди выполняют ту же роль, что и джентльменские клубы в аристократическом обществе. Но, в общем, суть не в этом — мы ведь, понятное дело, попёрлись туда не ради всей этой мексиканщины.
В кабинке Чикатило набрал номер офиса сынка. Трубку сняла секретарша. Оленька рассказывала нам, что это была стандартная глуповатая блонди с беспочвенными видами на кого-нибудь из верхушки. Верхушка иногда брала её с собой в баню после корпоративных попоек.
— Алё! Это самое, аллё! — прокричал Чикатило. — А вы, это… дайте мне главного вашего… Ну, директора, или как… Я из Рязани звоню, скажите ему. По делу.
Блонди долго и неумело клацала кнопками, пытаясь переключиться на главного, а наши денежки, преобразованные в жетоны, капля за каплей безбожно падали в монетоприёмник. Но в конце концов где-то в недрах телефонной сети раздалось высокомерное сынковское «слушаю вас».
— Да, алё, да… — замялся Чик, признавая авторитет собеседника. — Я тут, это… я тут из Рязани звоню. Я грузчик. Таможенного терминала… Как какого? Ну, того, с которого вы металлолом отправляете.
Мне даже не надо было держать трубку у уха, да нет, что там: мне даже не надо было ничего курить, чтобы во всех красках увидеть лицо Сынка в тот момент. Это был классный калейдоскоп, настоящая весёлая палитра. Лица серьёзных бизнесменов всегда одинаковы, когда в их аферы вплетаются какие-нибудь неожиданные и совершенно лишние звенья типа грузчика Чикатилы.
— Вы что-то путаете, — проговорил Сынок и, надо отдать ему должное, сделал он это достаточно быстро, без всяких переводов дыхания и жевания соплей. Он, несмотря на призывной возраст, был хорошим мошенником. — Мы не занимаемся отправками металлолома.
— Дак нет же, как же, — сказал Чикатило с соблюдением иерархии, но жёстко. — Ладно вам, чё там. Я же сам видел, у вас там доска отвалилась… Я у вас там в этом металлоломе видел блок цилиндров от четыреста двенадцатого «Москвича»…
— Какой блок, что вы несёте? — неубедительно изумился Сынок на том конце провода. Он там уже прикидывал все варианты, он уже решал, кому будет после этого звонить, а может, прямо в тот момент набирал номер с параллельного телефона. Он уже заподозрил какой-то глобальный развод, какие-то серьёзные палки в колёса, и чёрта с два бы он сейчас бросил трубку, даже если бы Чикатило вдруг начал чирикать по-птичьи или затянул голосом кастрата песню «Прекрасное далёко».
— Какой, какой… Такой! Блок. Цилиндров. От четыреста двенадцатого «Москвича». И я вот у вас что хочу спросить: можно я его себе возьму, а вам принесу точно такой же, только треснутый? Тут у нас были заморозки, а я пьяный забыл воду слить… Вот он и пошёл у меня по швам… Так вот я что говорю…
— Кто вы такой? — резко прервал его Сынок. В его голосе должны были слышаться угрожающие нотки, но нам они не слышались.
— Дак говорю же — грузчик я… С таможенного! А попросить у вас хочу блок цилиндров от четыреста двенадцатого… Какая вам разница — целый он будет или треснутый, один ведь х… на переплавку пускать, а по весу — столько же.
— Вам нужны деньги? — отрывисто спросил Сынок, что должно было обозначать нечто вроде «размажу шантажиста».
— Дак нет же, блядь, какие деньги? Я же говорю, ёпть, мне блок цилиндров… ваш… От «Москвича» четыреста двенадцатого! А я вам точно такой же, только треснутый… Могу ещё и водчонки вашим поставить…
— Больше сюда не звоните. Мы не занимаемся металлоломом, — отрезал Сынок и положил трубку.
— Я могу тебе изобразить ход его мыслей, — с умным видом говорил потом Чикатило, открывая о телефонный аппарат очередное пиво. — Если бы мы попросили денег, он бы начал прессовать нас или Мишу, потому что теоретически никто, кроме нас, не может узреть содержимое ящиков. Но мы попросили у него несуществующий блок цилиндров от четыреста двенадцатого «Москвича» — это нестандартный ход, и поэтому он думает, что это нечто большее, чем простой шантаж. Он думает, что с ним вступили в игру, понимаешь? В какую-то более-менее серьёзную игру, и пока что ему таким макаром просто дают понять, что они в курсе его дешёвых шифровок. И он заморачивается и лезет в дебри. Он ищет подводные камни, потому что они там все всегда ищут подводные камни. Это типичный пример того, как люди оказываются неспособными найти истину, лежащую на поверхности.
У нас ещё оставалось несколько жетонов, и Чикатило сказал, что раз уже начали смеяться над людьми по телефону, то надо довести это дело до конца. Для таких случаев на какой-то полке его мозга хранился телефон одной московской конторы по розыску пропавших животных. Тогда таких контор было хоть отбавляй — они давали дешёвую рекламу во всяких обёрточных папирусах типа «Центра+», брали с хозяев сбежавших зверюшек деньги и, естественно, ни хера не искали, а через энный промежуток времени меняли название и координаты. Одну из таких контор Чикатило по накурке терроризировал уже месяца два, каждый раз меняя манеру речи и оставаясь неузнаваемым.
— Алло, у меня пропала собачка, — начал он трагическим голосом с педерастическим акцентом. — Я занимаюсь… ну, бизнесом, поэтому у меня мало времени и я буду краток. Зовут Арчибальдом. Смесь бульдога и королевского пуделя. Был одет… Что значит не понимаете? Вы что, не знаете о существовании костюмов для собачек? Да кто вам сказал, что это только для мелких пород, это стереотип! Так вот, он был одет в такой голубой костюмчик. С разрезом на попке, естественно. Ошейник кожаный, дорогой. Очень дорогой — я ведь говорил, что я занимаюсь бизнесом, девушка, ну почему вы всё воспринимаете так недоверчиво, фу, ну при чём здесь кожаные трусы, какие у собаки могут быть кожаные трусы, в самом деле. Ну ладно, главное — запишите особые приметы. У моего Арчибальдика беда… травма, автокатастрофа. В общем, как бы это сказать… У него нет всех лап.
— Положите трубку и не скотничайте! Хам! — заверещал женский голос так, что слышно было даже мне. Чик последовал совету — в такие моменты всегда лучше повесить трубку, потому что зачем слушать всё то, что хочет на тебя вылить такая вот обиженная девчонка. И мы выкатились из кабинки, как два теннисных шарика, и нам было хорошо.
Но только был один такой момент — тогда, когда мы выкатились, как два теннисных шарика, из этой идиотской телефонной кабинки. Я не знаю, как это объяснить, может быть, это вообще не объяснишь буквочками, потому что буквочки для этого не предназначены. Всё было как всегда, но в Чикатиле было что-то такое, что заставило во мне закопошиться какого-то странного, зашифрованного и доселе мне неведомого червя — и он был неприятен, этот долбаный кишечно-полостной, он противоречил всем нашим тогдашним раскладам. Есть некая черта, после которой заканчивается естественный кайф, поступающий самотёком, и начинаются последние попытки. Жалкие судороги, дёрганья в пространстве. Когда ты делаешь всё, как обычно, но вдруг ни с того ни с сего — в первый, а потом и во второй и в десятитысячный раз — ощущается какая-то дисгармония, какая-то деланность, которая впоследствии от раза к разу разрастается метастазами, как раковая опухоль.
Наверное, это можно назвать созреванием, готовностью к переходу. Потому что всё в природе должно созреть, налиться соками и в конечном итоге упасть на башку какому-нибудь физику-теоретику — от этого хочется плакать, даже если это идёт на пользу человечеству. Уровни должны меняться, с них надо куда-нибудь переходить. И в тот вечер мне впервые приглючилась в Чикатиле эта самая готовность к переменам. Она была ещё не оформившаяся и эпизодическая, почти случайная. А может, я вообще ошибался, и все объяснялось банальным переизбытком грубой физической работы — я не знаю, но глюки ведь упрямая вещь, от них не отделаешься за просто так. Так что глюк занял свой регистр и засел в нём прочно, надолго — так, чтобы забыться на энное время и вспомниться тогда, когда цифры поменяются местами и ты начнёшь подводить какие-то итоги.
