До самого Алатыря Иван ни одной минуты не провел уже спокойно. Ему просто на месте не сиделось, состав, казалось, еле ползет, время не движется. Он то и дело смотрел на часы, и с удивлением обнаруживал каждый раз, что прошло не больше пяти минут.
То он начинал отчетливо слышать, как стук колес становится все реже и реже. Он был уверен, что состав останавливается. Иван выглядывал из своего укрытия и с удивлением отмечал, что деревья вдоль железнодорожного полотна проносятся мимо все с той же ничуть не уменьшившейся скоростью. Он опять сползал на свои доски и, уткнувшись в них лицом, пытался отвлечься от раздиравшего его грудь и голову ощущения раздвоенности, раздробленности. Он чувствовал труднопреодолимую потребность быть рядом с Надей, прижимать к себе ее тело и погружаться в ставшее привычным уже для него чувство покоя и безопасности. В то же время, он стремился вперед, он как бы бежал впереди состава, торопя время, торопя тепловоз, он спешил выполнить то, что ему поручили, то, о чем ему говорил Крестный.
Сам Крестный был еще одним центром притяжения для Ивана, который впервые почувствовал, что этот человек имеет над ним какую-то власть. И это было настолько неожиданно, что просто выбивало из равновесия, необходимого для нормальной работы. Иван признавал после Чечни только одну власть над собой – свою собственную. Да, он выполнял для Крестного какие-то поручения, он убивал людей, которых называл ему Крестный, получал от него за это деньги, но всегда Иван сам принимал решение – соглашаться ему на очередное предложение Крестного или нет.
Правда, если быть честным перед самим собой, – Иван ни разу не отказался от того, что предлагал Крестный… Но тогда было ощущение независимости от Крестного и ото всего остального мира. А сейчас Иван ясно осознавал, что не может просто так, легко освободиться от Крестного, проститься с ним, как он всегда прощался с людьми – молча, не говоря ни слова, уйти и больше не появляться в их поле зрения никогда. Он не мог покинуть Крестного, так же, как не мог покинуть и Надю.
Иван вдруг с ужасом для себя понял, что в его жизни появились два близких человека – женщина, по имени Надя, и старик, к которому он относился как к любимому и ненавистному отцу – Крестный…
Иван не стал дожидаться, когда состав доползет до товарной станции, на которой железнодорожников как правило слишком много, чтобы ему остаться незамеченным, и выбравшись из своего соснового «купе», спрыгнул, едва показались первые признаки приближения крупной станции и состав начал замедлять ход.
Стоило ему покинуть замкнутое с четырех сторон пространство вагона и перейти от неподвижности к действию, как внутренние его мучения кончились. Едва затеплившиеся в нем искры чувств, похожих на душевные, были еще слишком слабы, чтобы овладеть им целиком. Бессознательные моторные реакции мощно вступили в действие, управляя телом Ивана, двигая его вперед, к цели, как было уже сотни раз, и сотни раз так достигалась победа. Все его сомнения утонули в необходимости действовать, оценивать свои действия, принимать информацию, анализировать ее, вырабатывать решение и осуществлять его. Иван действовал как машина, запрограммированная на достижение цели и двигался к этой цели, не рассуждая, не задумываясь.
Ему необходимо было достать машину, это входило обязательным условием в его план. Поэтому, он не стал сразу входить в город, а прежде всего разыскал асфальтовую дорогу, по которой, по его оценке, хоть раз в час, но должна была проехать хоть одна машина.
Дорога шла по лесу, который местами почти смыкался над ней сплошной зеленой аркой. Дождей в этих местах не было уже около месяца и там, где деревья стояли чуть свободней, где их не спасала общая тень от высасывающего соки августовского солнца, кроны их подвяли, верхние листья высохли и свернулись под лучами солнца. Тени от них почти не было, духота прогретого летнего леса охватывала сразу же под их увядшими кронами, толкала к густым зарослям, соблазнительно тенистым и, по крайней мере на первый взгляд, прохладным. В густом лесу и впрямь было не так жарко и даже как-то мрачновато-холодно.
Иван таких мест избегал, чтобы не вызывать у водителей лишних подозрений на свой счет. Он поджидал свое будущее средство передвижения на свободном от деревьев участке асфальта.
Солнце уже палило немилосердно, хотя до полдня было еще далеко, вокруг стояла странная для привыкшего к нервному московскому шуму уха Ивана спокойная тишина, нарушаемая всякого рода жужжаньем, стрекотаньем, птичьими криками и… – Иван сразу же насторожился – приближающимся издалека шумом мотора.
«Хотелось бы, чтобы было поменьше шума, – подумал Иван, – но времени нет. Придется действовать быстро и эффективно…»
Иван взял пистолет в левую руку и, уперев ее в поясницу, спрятал его за спиной, а с поднятой правой слегка выступил на асфальт. Машина, уже появившаяся из-за зеленого поворота, оказалась восьмеркой «жигулей», за рулем сидел плотный широкоскулый мужчина, рядом с ним – женщина крестьянского вида, не смотря на жару – в платке и каком-то темном пиджаке.
Машина шла со скоростью километров сорок, не больше – из-за частых поворотов и ограниченной видимости на лесной дороге, и Ивана нисколько не заботило, остановится она по его просьбе или нет. При той позиции, которую он выбрал, водителя «жигулей» и его пассажирку уже можно было считать покойниками. У них было всего два шанса из ста – что Иван промахнется.
Водитель решил не реагировать на поднятую Иваном руку и не снижать скорость. Возможно, он куда-то спешил со своей спутницей, или вид Ивана не внушил ему доверия, но, как бы там ни было, в последние секунды своей жизни он не смотрел на Ивана, он смотрел на дорогу. Спутница его тоже глядела вперед, не обращая внимания на человека у дороги, которому суждено было забрать ее жизнь.
«Человек смертен, но беда в том, что он внезапно смертен… – пронеслась в голове Ивана одна из его любимых поговорок, пока машина только приближалась и еще не поравнялась с ним. – Особенно, если у него есть то, без чего я не могу обойтись».
Когда открытое окно «жигулей» поравнялось с Иваном, он спокойно, как на стрельбище, вскинул левую руку и сделал два выстрела подряд. Машина сразу же завиляла, потеряла ход, видимо, нога убитого водителя соскочила с педали газа, и, «жигули», съехав с дороги, уткнулись в кусты метрах в тридцати от Ивана.
Не торопясь подойдя к ней, Иван выключил мотор, открыл дверки и выволок трупы в лес, метров на десять от дороги. Затем осмотрел багажник, в котором кроме обычной шоферской ерунды, лежал мешок с семенами подсолнечника и несколько пустых стеклянных трехлитровых банок. Мешок с банками Иван выбросил в кусты. Туда же отправилась и старая сумка из кожзаменителя со сломанной молнией, набитая каким-то барахлом. В бардачке он нашел замызганные водительские права и бутылку дешевой водки вместе с грязным стаканом. Права он швырнул в зеленые заросли, не поинтересовавшись именем убитого им человека, а водку на всякий случай оставил, вдруг пригодится.
Через минуту он уже ехал по той же дороге в том же направлении – к городу. Только скорость у него была повыше километров на двадцать пять-тридцать.
Проехав указатель «Алатырь» и КП ГАИ, на котором в своем «курятнике» дремал милиционер, не повернувший головы в его сторону, Иван минут десять покружил по улицам, застроенным в основном двухэтажными кирпичными и одноэтажными деревянными домами, и нашел, наконец, станцию, рядом с которой, как и полагается, оказалось багажное отделение. Иван остановил машину в тени широко разросшейся липы недалеко от станции, и без особых проблем получил груз на имя Свиридова Василия Георгиевича – довольно большой деревянный ящик чуть больше метра длиной. Какая-то визгливая тетка с т прилипшим к стулу задом, покричала на него, возмущаясь, почему на посылке указан не точный адрес, почему прописка у него московская, почему не оплачены еще одни сутки хранения, хотя Иван знал, что посылка никак не могла пролежать на станции больше нескольких часов, и тому подобные глупости. Но посылку, все же выдала. Иван посожалел мимоходом, что обстановка не позволяет всадить ей пулю в лоб. А то бы – с удовольствием.
