Он поселился в отеле «Сад аллаха» на бульваре Сансет, любимом пристанище сценаристов. При отеле, бывшем когда-то домом актрисы Аллы Назымовой,[172] имелся плавательный бассейн, повторяющий очертания Черного моря, — он напоминал ей о родной Ялте. Сняв квартиру в одном из двухэтажных бунгало, расположенном позади отеля, Фицджеральд приступил к работе с такой неистовостью, какой не проявлял давно. Он вел картотеку сюжетов кинофильмов точно так же, как в свое время, когда он только начинал сотрудничать в журнале «Пост», досконально регистрировал темы публикуемых в нем рассказов. Он штудировал всяческие пособия о том, как писать сценарии, и замучил вопросами коллег по студии. «Позабудь о светотенях, «наплывах», стираниях кадра, — советовали они ему. — Этим займутся постановщики и монтажеры. Твое дело — написать свою часть. Поэтому пиши, как бог на душу положит».
Но Фицджеральд хотел знать все. Он подходил к этому жанру с необычайным для него смирением. Он был трезв, надежен и наконец-то остепенился, хотя и нельзя было не сожалеть о некоторых появившихся у него чертах характера. Заглянув в кабинет к своему коллеге-сценаристу, он мог через несколько минут начать донимать его вопросами: «Ведь вы не хотите со мной разговаривать, правда? Я нагоняю на вас скуку? Может быть, мне лучше удалиться?». Свойственные ему ранее живость и уверенность в себе покинули его. Он походил на скромного клерка с мягкими манерами, доброго, дружелюбного, но лишенного страсти и пыла, словно из него вынули какую-то пружину.
Драматург Эдвин Джастас Мейер, живший с ним в одном бунгало в «Саду аллаха», невольно сопоставлял нынешнего Фицджеральда с тем, кого он встретил в 1923 году. Мейер, потерпевший полный провал с первой книгой, сидел в приемной своего издателя Хораса Лайврайта, как вдруг элегантный молодой блондин стремительно пронесся мимо секретарши и влетел в кабинет, не дав никому из присутствующих вымолвить ни слова.
В сдвинутой на затылок соломенной шляпе он имел вид человека, приходу которого везде рады. Он беспрестанно болтал, был весел, беззаботен, излучал талант и, как отмечал Мейер позднее, «пользовался таким успехом, что в его присутствии я чувствовал себя жалким».
Фицджеральд не пробыл в Голливуде и недели, как встретил женщину, которая стала ему неразлучной спутницей до конца его дней. Привлекательная блондинка Шийла Грэхем провела большую часть из своих двадцати восьми лет в борьбе, стремясь вырваться из тисков обрушившихся на нее в детстве бедности и лишений. Она родилась в Лондоне и до замужества носила имя Лили Шийл. Ее отец умер, когда она была еще ребенком, и она и мать делили с прачкой подвальное помещение. Самые ранние воспоминания о детстве были связаны у нее с едким запахом хозяйственного мыла, смешанного с парами вареной картошки, которой они в основном питались. В шесть лет Шийла оказалась в сиротском приюте, в четырнадцать вернулась домой ухаживать за матерью — она только что перенесла операцию (а спустя несколько лет скончалась от рака). Шийла работала горничной, продавщицей, когда же ей исполнилось семнадцать, вышла замуж за потерпевшего крах бизнесмена сорока двух лет, который предоставил ей полную свободу действий. Она устроилась в труппу «Юные леди» Чарлза Кокрана.
Неугомонная и вечно стремящаяся к перемене мест, она неведомым путем попала в журналистские круги и отправилась в Америку, где получила место обозревателя Северо-Американской газетной ассоциации в Голливуде. Разведенная к этому времени Шийла Грэхем оказалась помолвленной с хроникером одной из лондонских газет.
Вскоре после встречи с Фицджеральдом эта помолвка расстроилась.
Оба они, и Шийла Грэхем и Фицджеральд, представляли собой любопытную пару — писатель-банкрот и честолюбивая женщина, выросшая в нищете. Шийла обладала покладистым характером, и, в некотором роде, Фицджеральду повезло, что его полюбила такая энергичная и привлекательная женщина. При нынешнем шатком положении Скотта, когда слава его померкла, он не располагал безграничным выбором. Ему удавалось удерживать ее исключительно обаянием, нежностью и пониманием — о существовании такого отношения она ранее и не подозревала. Она придумала версию своей собственной жизни, что ее семья из Челси, респектабельного квартала Лондона, что она кончила школу в Париже и была приближена ко двору через богатого дядюшку. Когда все это притворство рухнуло после неумолимых расспросов Фицджеральда, она опасалась, что потеряет Скотта. Его же, наоборот, растрогал рассказ о ее прошлом. Он сказал, что сожалеет, что не знал ее раньше, когда мог бы позаботиться о ней.
Вскоре в их отношениях возникла привязанность и нежность. Они жили обособленно, а когда все-таки выбирались в гости, Фицджеральд старался держаться в тени, предпочитая роль наблюдателя. Шийла не была интеллектуалкой, ее ритм жизни был иным, чем у того круга, к которому привык Скотт. Но теперь он чувствовал себя опустошенным и был рад, что от него не требуется больших умственных усилий. Он блеснул лишь однажды, когда оказался в компании с Томасом Манном. Фицджеральд говорил завораживающе, заражая своими мыслями всех присутствующих. Создавалось впечатление, что он знает о произведениях Томаса Манна больше, чем сам автор. Но почти все остальное время он держался в стороне. Частично это объяснялось тем, что он абсолютно не притрагивался к вину. Шийла не брала в рот спиртного, и поэтому, когда через несколько месяцев после их совместной жизни у Фицджеральда начался запой, она пришла в ужас. Она дала себе слово сделать все, чтобы отвратить его от вина. Вполне возможно, что ее влияние на Фицджеральда в этом отношении продлило его жизнь.
К октябрю первое возбуждение от работы в студии прошло, и Фицджеральд сообщил Оберу, что ему хотелось бы попробовать написать собственный сценарий, чтобы «дать шире развернуться своему интеллекту». После нескольких недель труда над «Американцем в Оксфорде» его переключили на работу над «Тремя товарищами» Ремарка. Материал ему понравился, но он не мог выносить бесконечных совещаний сценаристов, на которых, как он однажды заметил, «индивидуальность стиралась во имя обеспечения неизбежно равнодушного сотрудничества». Он был расстроен также тем, что в соавторы ему достался Тэд Парамор. По словам Фицджеральда, Парамор все еще строил диалог, подражая Оуэну Уистеру,[173] — в уста немецкого сержанта он мог вложить такое восклицание, как «Разрази меня гром!».
Но когда Фицджеральд услышал, что основным автором сценария будет все же он, его настроение поднялось. Перед Рождеством он делился своей радостью с женой Обера: «Мне здесь нравится. Работа доставляет удовольствие, если ее освоить, а это можно сделать, лишь прокорпев здесь года три. Но стоит тебе утвердиться — сперва, написать сценарий, затем стать автором нашумевшего фильма и, наконец, получить «Оскара», — и ты можешь рассчитывать на нее до конца жизни… и знать, что на свете есть уголок, где тебя накормят, не попросив даже помыть после себя посуду. Однако до тех пор, пока мы не переступим через эти три ступени, нам, голливудским писакам, приходится здорово попотеть. Может быть, это звучит цинично, хотя я отнюдь не настроен на циничный лад. Мне приятно, что сценарий выйдет под моим именем, и я искренне надеюсь, что фильм окажется удачным».
Его будущее выглядело совсем заманчиво, когда МГМ возобновила с ним контракт еще на год с окладом 1250 долларов в неделю. Но в январе продюсер Джо Манкевиц так перекроил сценарий «Трех товарищей», что в нем почти ничего не осталось от написанного Фицджеральдом. Манкевицу понравилась обрисовка Скоттом героев и обстановки, а вот диалог он счел слишком витиеватым и многословным. По его мнению, это был продукт романиста, отнюдь не сценариста. Предложенные Фицджеральдом сцены нереального также показались ему излишними. Например, когда один из трех друзей звонил по телефону любимой, по сценарию телефонную линию на коммутаторе отеля должен был включить амур. «И как же вы собираетесь снимать эту сцену! — съязвил кто-то по этому поводу.
