Позднее, эти проделки с «мистером Вход» и «мистером Выход», он включил в рассказ «Первое мая», где поведал о том отчаянии, которое испытывал в ту пору. Не в состоянии устроиться нигде иллюстратором, Гордон Стеррет живет на подачки своих друзей (низость, до которой Фицджеральд никогда не опускался). Стеррет для Скотта — воплощение его ужаса перед нищетой, ужаса художника, вызывающего в памяти замечание Эдгара По, что он никогда не поместил бы героя «Ворона» в бедное окружение, потому что «бедность банальна и противоречит идее Красоты». Рассказ «Первое мая» — блестяще выписанная социальная миниатюра, отобразившая самые разнообразные стороны лихорадочной жизни города. Здесь и студенты, и впервые вывезенные в свет дебютантки — среда, которую Фицджеральд так хорошо знал, — и одновременно клерки, официанты, продавщицы, полицейские и вернувшиеся с фронта солдаты. Налет разъяренной толпы на редакцию социалистической газеты был подсказан действительным погромом, учиненным в газете «Нью-Йорк колл», а самоубийство Стеррета в конце рассказа напоминает смерть молодого принстонца, покончившего с собой при аналогичных обстоятельствах.

Фицджеральд метался между двумя мирами. «Когда я в субботу к вечеру как призрак появлялся в красном зале отеля «Плаза», — вспоминал он, — или на изысканных приемах в баре «Вилтмор» с товарищами по Принстону, моя другая жизнь неотступно следовала за мной по пятам — моя жалкая комнатушка в Бронксе,[68] клочок пространства в вагоне подземки, вечное ожидание письма из Алабамы — придет ли оно и что в нем будет? — и мои потрепанные костюмы, моя бедность и моя любовь».

Фицджеральд поехал второй раз в Монтгомери в мае и третий — в июне, но Зельда не была склонна столь скоропалительно отступать. Он умолял ее и даже снизошел до слезливых призывов проявить к нему жалость. В конце концов, Зельда решила порвать с ним. Безумная поспешность Скотта и то обстоятельство, что его нынешняя работа претит ему, пугали ее. Кроме того, перспектива жизни в двухкомнатной квартире и покупок в дешевых магазинах не прельщала ее. Она любила Скотта, и ей стоило немалых трудов ответить ему отказом. Но, после их разрыва, она, как ни в чем не бывало, снова окунулась в круговерть балов и эскапад, не проявляя ни малейших признаков грусти или подавленности.

Фицджеральд писал другу, что отказ Зельды большая для него трагедия и что, если Зельда не изменит решения, он никогда не женится. По возвращении в Нью-Йорк Скотт оставил работу и пил несколько недель подряд — позже этот эпизод его жизни лег в основу одной из самых ярких сцен в романе «По эту сторону рая».

1 июля был принят сухой закон. Фицджеральд пришел в себя и стал раздумывать, что ему делать дальше. Лишь одно событие как-то смягчало горечь предыдущего месяца. После ста двадцати двух отказов от издателей, которые он веером прикалывал к стенам, ему удалось продать один рассказ за тридцать долларов в журнал «Смарт сет».[69] Но рассказ был написан еще для «Литературного журнала Нассау» два года назад, все же его последующие произведения отвергнуты, и невольно напрашивался вывод, что в свои двадцать два года он уже переживал упадок.

Он все еще возлагал надежды на свой роман. Судьба, казалось, ставила перед ним условие: или он завершит роман, или потеряет девушку. Теперь, когда он все равно потерял ее, он решил пожить некоторое время у родителей и сосредоточить все свои помыслы на романе.

В конце концов, его бедность была относительной. Хотя мать надеялась, что ему удастся сделать карьеру в армии, а отец хотел видеть его коммерсантом, они оба поддерживали Скотта в его сомнительном начинании. Правда, при этом они не слишком-то раскошеливались из опасения, что он выкинет какой-нибудь фортель. Его стремление избавиться от этой унизительной зависимости служило ему дополнительным стимулом.

Он не тратил времени понапрасну и работал методично, приколов к занавеске в комнате на верхнем этаже график окончания глав. Для такого молодого и непоседливого человека, каким был Фицджеральд, он проявлял удивительную организованность и профессионализм. Он перекроил старый материал, вплетя в него новый из написанных весной и отвергнутых рассказов. Под углами лежавшего в его комнате ковра скопилось огромное количество окурков, которые он засовывал туда, придавливая каблуком. Когда у него кончались сигареты, он извлекал из-под ковра сплющенные «бычки». Неведомо откуда появившееся вдохновение всецело овладевало им, его голова рождала калейдоскоп образов самых причудливых очертаний и оттенков. Когда однажды кто-то из друзей, читая его рукопись, поинтересовался, что означает какое-то слово, Фицджеральд ответил: «А черт его знает! Но разве оно не прекрасно вписывается в этом месте?» Он работал круглые сутки, забывая иногда пообедать, и тогда сандвичи и молоко ему приносили прямо в комнату. Родители не мешали ему, и он был им благодарен. Мать отвечала на все телефонные звонки и не позволяла друзьям отрывать его от дела.

В конце июля он закончил новый черновик. «Если «Романтический эгоист», — писал он в «Скрибнерс», — скучная бессвязная мешанина, то это произведение, безусловно, выльется в крупный роман. Я глубоко верю, что оно мне удалось… Если я вышлю вам роман к 20 августа, и вы рискнете его опубликовать (в чем я ни на минуту не сомневаюсь), не могли бы вы издать его, скажем, в октябре, и что вообще может повлиять на сроки издания?».

В то лето он довольно часто встречался с преподобным Джо Бэрроном, самым молодым из всех, кто когда-либо посвящался в духовный сан в епархии Сент-Пола. Двадцати четырех лет Бэррон стал деканом семинарии. И теперь, в свои тридцать один, это был сбитый краснолицый здоровяк с голубыми глазами и рыжими вьющимися волосами. Зимой Фицджеральд много раз заходил в семинарию посоветоваться со священником о некоторых деталях своего романа. Утонув в глубоком кожаном кресле и завернув сутаной ноги, чтобы они не мерзли, Бэррон пускался в рассуждения о самых разных вопросах духовных и мирских. Фицджеральду импонировал его едкий, журналистского склада ум. Бэррон был остроумен и общителен, хотя и негибок в вопросах религии. Ему казалось, что Скотт, этот блестящий, но еще не определившийся юноша, накликает на себя беду, отходя от церкви.

Религией Фицджеральда в тот период был его роман. Эдмунду Уилсону он признавался: «Мой католицизм, не более чем воспоминания. Дело не в том, что он не соответствует истине. Все гораздо глубже. Во всяком случае, я не хожу в церковь…»

Уилсон собирался издать сборник рассказов о войне, написанных разными авторами, под разными углами зрения. Он предложил Фицджеральду принять в нем участие. «Ради бога, Кролик, — советовал ему, в свою очередь, Скотт, — примись за роман и не растрачивай попусту время на редактирование сборников. Это станет привычкой. Может быть, мои слова звучат неприятно и грубо, но ты знаешь, что я имею в виду». Эта неприятная грубость пришлась не по вкусу бывшему ментору Фицджеральда по «Литературному журналу». «За меня не беспокойся, — парировал Уилсон. — Я не пишу романов, но пишу почти все остальное и кое-что даже печатаю. Полагаю, что твое письмо — неуместный образчик твоих нынешних литературных упражнений…Все твои названия я считаю неудачными» (Фицджеральд спрашивал Уилсона, какому из трех названий романа отдать предпочтение — «Воспитание личности», «Романтический эгоист» или «По эту сторону рая»).

Радость переполнила Фицджеральда, когда 3 сентября он отправил роман в «Скрибнерс». «На сей раз, — уверял он издательство, — это глубоко продуманное, законченное целое. В нем больше жизни (в самом лучшем смысле этого слова), чем в любом другом романе, опубликованном в Америке в течение последних лет». Ожидая решения «Скрибнерс», он устроился в депо железной дороги «Нозерн Пасифик». Следуя совету явиться на работу в старой одежде, он прибыл в тенниске и грязных белых фланелевых брюках, и выглядел довольно экзотически среди остальных рабочих, одетых, как и подобает, в рабочие комбинезоны. Ему поручили стелить крышу на товарных вагонах. Когда он вместо того, чтобы встать на колени, сел и начать забивать гвозди, бригадир отчитал его за бездельничанье.