— Но это глупо.
— Это совершенно не глупо. Это логично.
Дядя вздохнул и потер лоб.
— Я думаю, нам надо следить друг за другом. Особенно за тобой и Аленкой. Все время.
— Это не выход.
— Все это когда-нибудь кончится. Нам нужно переждать и быть осторожными. Это какая-то истерия. Она влияет на нас.
Голос дяди звучал так, будто он говорил сам с собой.
«Упрямый козел! Хотя…»
— Я, пожалуй, буду спать наверху. Комнату не закрывай.
— Дядь Сереж, я вам не враг. Сознательно, я никому не хочу причинить вреда!
Это слово — сознательно, само сорвалось с языка. Глеб замолчал.
— Думаю, тебе надо уехать.
— Но…
— Помолчи! Слушай меня! И ты, и я понимаем, что, оставаясь здесь, ты не можешь себя контролировать. А я не могу все время следить за тобой. Это невозможно.
— Не думаю, что до такой степени все плохо.
— Это не важно. Будет лучше, если ты уедешь. И для тебя, и для нас.
— Если бы не я, она могла бы пострадать! Ведь я научил ее этому приему с сундуком!
— Глеб, не обижайся, я в это не верю. И твоей заслуги не вижу. Я вижу, что ты сорвался. Вижу, что ты запугал Аленку историями про всяких чудовищ, и ей снится всякая дрянь. Лучше тебе уехать.
— Я в порядке!
— Да в каком порядке! Ты посмотри на себя! Подумай — бредишь какими-то чудищами, бросаешься на мою дочь, полночи вкапываешь кресты — ты подумай! Подумай об этом!
Спорить было бесполезно. Решение принято. Глеб хотел оправдываться, обвинения дяди были несправедливыми, обидными, но он не стал.
Он понимал, что отчасти дядя прав. И уехать отсюда — действительно хорошая мысль. В конце концов, проблема не только в лесе и чудовищах, проблема и в нем самом. Знахарка говорила так. И Настя хотела, чтобы он уехал. Так будет лучше. Но Глеб упрямо не хотел уезжать. На скрытом уровне сознания кипела работа, он снова и снова пытался найти аргументы, чтобы опровергнуть их слова. Доказать свою полезность. Убедить в своей необходимости именно здесь. Остаться. Это было жизненно необходимо.
— Оно не отпустит меня.
— Отпустит. Уже отпускало.
— Но я возвращался.
— Не имеет значения. Никто не знает, что ты собираешься делать. Вернешься или нет. Ты пройдешь и все. Мы все видели, как ты это делал.
— А как я доберусь до вокзала?
— На машине. Я тебе денег дам.
Дядя поднялся.
— Решено. Завтра ты уезжаешь.
— Но…
— Это все.
Он посмотрел на Глеба и осекся. Лицо парня преобразилось: стало другим — жестким, глаза сузились и горели злостью, как будто сквозь его обычный облик проступил другой. Чужой. Хищный. Стало страшно, захотелось выбежать из комнаты, лишь бы не оставаться с ним наедине. Спрятаться. Сергей моргнул, и наваждение исчезло. Перед ним снова был Глеб, испуганный, обиженный и прежний.
«Вот ядрить твою! Самому уже начинает мерещиться всякое дерьмо!».
— Пойдем спать. Поздно уже.
5
Глеб улегся в кровать, чувствуя себя совершенно разбитым. Некоторое время он слышал, как в соседней комнате ходит дядя; скрипнула дверца шкафа; из окна потянуло прохладным ночным воздухом. Наконец всякие звуки прекратились, и дом погрузился в тишину.
Глебу не спалось. Он лежал, уставившись в потолок, не смея пошевелиться и боясь закрыть глаза. Сегодня он впервые ясно и недвусмысленно ощутил внутри себя конфликт двух состояний, ощутил свою ведомость. Прислушиваясь к себе, он пытался почувствовать внутри чужое присутствие, со страхом и любопытством заглядывал в укромные уголки собственного «Я», готовый к тому, что в любой момент может обнаружить что-то чужое, черное, обернувшееся кольцом вокруг сердца, сверкающее отвратительными красными глазами.
«Не думай об этом! Не думай! Ла-ла-ла-ла!».
«Как легко я теряю контроль над собой. И как скоро это произойдет опять?»
Нужно было уезжать. Пока еще можно. Бросить все и бежать, иначе случиться настоящая беда, и уже ничего нельзя будет изменить.
«Дядя прав — сто раз прав!»
Но стоило только задуматься об отъезде, как к горлу подступали слезы. И сквозь них Глеб отчаянно убеждал себя:
«Я уеду! Уеду! Мне нужно уехать!»
Повторял это, как молитву.
Он вспомнил про Настю, и все внутри сжалось.
«Я не хочу!».
Легкий ветер на коже.
«Надо взять себя в руки!»
Его руки на ее шее…
Глеб закрыл глаза.
Тихий треск. Тишина и снова треск. И еще. Где-то далеко на улице. И снова. И опять.
Он встал с кровати и подошел к окну. Ноги гудели, словно по ним ползали пчелы. Луна так и не появилась, и поле окутывала густая темнота. Снова послышался треск, негромкий, но вполне отчетливый. Откуда-то со стороны леса.
Глеб повернулся, собираясь разбудить дядю, но передумал. Он стоял и слушал.
«Как будто ломаются сухие ветки».
Так прошло десять минут, а потом звук пропал и больше не повторялся.
Еще долго после этого его донимали кошмары: неясные тени шныряли по комнате; тихо шурша, что-то подбиралось к кровати; шаги — кто-то ходил по дому.
Глебу приходилось вновь и вновь убеждать себя, что там ничего нет, что это — лишь игра воображения. Но страх окутывал его, и, скрипя, открывался и закрывался сундук. Открывался и закрывался.
«Я уеду, и все закончится. Для меня все закончится. Все забудется».
Эти мысли приносили облегчение и еле заметный привкус сожаления, как о чем-то таком, что навсегда останется в прошлом и к чему уже не вернуться. Никогда.
Наконец, он уснул.
В лесу снова раздался треск, но никто не мог его услышать.
6
Глеба разбудил яркий солнечный свет, ручейками струящийся из окна. Он прикрыл глаза рукой и некоторое время лежал так, прислушиваясь к звукам дома. Спать больше не хотелось. Страницы памяти, одна за другой, возникали перед внутренним взором, восстанавливая события вчерашнего вечера: Аленкины крики, какой-то чудовищный срыв, испуганный дядя — каждое новое воспоминание как будто стремилось превзойти предыдущее — все хуже и хуже. Глеб отбросил одеяло и сел на кровати.
«Все — хватит! С меня хватит!».
Соседняя комната пустовала. Он доковылял до ванной, умылся и почувствовал себя немного лучше. Мышцы болели, но это даже неплохо — боль отвлекала от мрачных мыслей.
Снизу доносилось позвякивание. Глеб пошел на звук и обнаружил дядю, сидящего в прихожей на табурете. Перед ним на газете лежали железные скобы и новый навесной замок; в руках он держал дрель.
— Доброе утро.
— Привет.
— Чем занимаетесь?
— А ты как думаешь?
Глеб пожал плечами.
— Вешаете замок?
— Точно. Хватит с нас ночных визитов.
— Не думаю, что это поможет.
— Ты лучше иди завтракать. Впереди длинная дорога.
Закончив фразу, дядя поднялся и прошел в гостиную. Прикрыл дверь в Аленкину комнату и уселся на диване.
Глеб только поджал губы.
Стоя у кофеварки, он чувствовал спиной его взгляд.
«И так теперь будет всегда. По крайней мере, пока я не покину ферму».
В доме было тихо, и на фоне этой тишины из-за двери ясно и четко доносились слова Аленкиной сказки. Те же самые, что и в прошлый раз.
— Ты плохо выглядишь, — сказал дядя.
— Очень устал вчера. Все болит.
Глеб уселся за стол и принялся маленькими глотками пить кофе.
«Может, стоит заехать к Насте? Попрощаться. Или лучше не заезжать? Нет — нужно вернуть книги. Ничего плохого не случится, если мы поговорим. Наверное, она обрадуется. Она сама хотела, чтобы я уехал».
Он откусил от бутерброда и стал медленно жевать. Собственные сомнения казались ему странными. Еще вчера он бы не раздумывал над этим. Еще вчера встреча с Настей была очевидной потребностью, а сегодня, когда он, возможно, навсегда уедет, Глеб сомневался.
«Может быть, и нет никакой любви. Я просто все придумал. Мы целовались — да. Но что значил этот поцелуй? Может, и ничего не значил».
Тоска, та естественная печаль, которая сопутствует расставанию, не возникала. И что бы ни говорил Глеб самому себе, он знал причину. Знал с самого начала — он не верил, что сможет покинуть ферму. Не верил и все.
