Степан плакал. Слезы лились из покрасневших глаз и капали в бороду. Ноги вязли в низком тумане, цеплялись за корни и жесткую траву. Низкое багровое солнце глядело сквозь черные стволы деревьев, словно огромный злой глаз, окрашивая туман в густой пурпур, будто кровь, разлитую по земле. При каждом шаге узловатые ветки хлестали Степана по лицу и хватали за выпростанную рубаху, словно пытались удержать. Но силы в них больше не было.

Черт объявился в селе в конце весны. И принес его сын Никитка в корзинке с черникой.

Степан громко всхлипнул, и плечи под намокшей рубахой затряслись. Топор задел один из черных стволов и тихо звякнул. С лезвия в туман упала капелька крови.

— Отпоем его по христианскому обряду, — сказал батюшка Захар Винник. Мужики согласно закивали. Запах пота и свечной чад заполнили церковь так, что нечем было дышать. Степан отступил.

— Да как же я могу? Сына?

— Ты людей спасешь, — сказал Захар. — Заест Диавол деревеньку, если ничего не сделаем.

— Ты — поп, тебе и с чертом тягаться. Я на смертоубийство не пойду!

— Ты не погубишь — они сделают.

Захар указал на молчаливо сидящих мужиков. Их белые неподвижные лица и блестящие от огня глаза были неподвижны, словно у истуканов.

— Степан, не ты первый чадо жертвуешь…

— Кому? — заревел он и выбежал из церкви в сырую холодную темень.

Идти стало немного легче. Деревья расступились, давая дорогу, а в голове гулким эхом звенел Дашин крик. Не крик даже — вой, как волчица воет, увидев…

Степан упрямо затряс головой, прогоняя память о том, что сотворил. Зверь так не сделает. Детеныша своего. Картины, живые и страшные, роились, словно оводы, а он все мотал и мотал головой, разбрызгивая слезы.

Он остановился. Перед ним оказалась поляна, а посреди — шесть сатанинских столбов — мертвые деревья, закрученные спиралями. Словно коловоротами вылезли из самого пекла. Черные молчаливые стволы, на ярком красном фоне солнца. Вот она — дверь. Степан шагнул вперед, и покачнулся под гнетом жутких образов: кричащая Даша; руки, залитые кровью; топор, на лезвие которого налип клок светлых волос и…

— Да будьте вы все прокляты! — заорал Степан, упал на колени и стал биться головой о твердую глинистую землю.

На мгновение ему показалось, будто в шорохе тонких, как паучьи лапы, ветвей, раздался сухой смешок. Степан поднялся, перекинул топор из руки в руку и, сжав зубы, пошел к ближайшему крученому стволу.

Глеб вздрогнул и открыл глаза. Электричка, лениво постукивая колесами, ползла через переезд. В туманной дымке раннего утра видно было кусок шоссе и две машины, стоящие за шлагбаумом — грязную белую «Газель» и красную «шестерку». Во все стороны, покуда хватало глаз, тянулись темно-зеленые стены хвойного леса. Глеб потянулся и зевнул.

Он подумал, что это и есть самый настоящий «медвежий угол»: такое место, которое одинаково далеко и от того, от чего он уходил, и от того, к чему хотел придти.

Он вытащил из рюкзака початую бутылку «Пепси» и сделал большой глоток. Жидкость запенилась во рту, и защипало глаза. Глеб осторожно проглотил и дважды икнул.

«Отрава».

Он убрал бутылку в рюкзак, уперся лбом в стекло и стал наблюдать за лениво проплывающими за окном телефонными столбами. Скрипнула дверь тамбура, и в вагон вошел контролер. Над скамьями всколыхнулись кусты рассады — дачники полезли за билетами. Залопотали разбуженные дети, застучали по дереву кружки и термосы.

Глеб извлек из кошелька билет и, дождавшись свой очереди, предъявил. Контролер, помятого вида хмурый мужик, черканул на нем и молча двинулся дальше. Это заурядное событие всколыхнуло Глеба. Спать больше не хотелось.

Он прижал к животу рюкзак, закрыл глаза и снова мысленно вернулся в тот бесконечно долгий и грустный день, когда Света сказала ему: «Извини». Злость и обида с тех пор немного улеглись, иногда он даже ловил себя на мысли, что виноват сам. Как можно было не замечать ее измену, легкую интрижку, обросшую такими непреодолимыми последствиями, когда все это происходило почти на виду, под самым носом? Как можно было говорить о любви к девушке и не знать, чем она живет в ту самую минуту, когда мысленно произносишь ее имя? И как могла она упрямо молчать о самом важном, рассуждая о всякой ерунде? Глеб простил ее. Простил удивительно быстро. Формально они расстались друзьями, но только сам Глеб и его мать знали, какой бардак остался у него в душе. Никакого согласия в ней не было.

Он подозревал, что именно мать организовала эту поездку, в которой он мог, находясь вдалеке от своих переживаний, привести чувства в порядок. Ее брат, владеющий фермой неподалеку от Волоколамска, позвонил позавчера и предложил племяннику, если тот не имеет других важных дел, пожить у него месяцок. «Прочистить свежим воздухом сведенную заботами грудь». И Глеб согласился. Теперь он сидел в электричке, с каждой минутой уносящей его все дальше от Светы, от дурных мыслей, от себя самого. К дядьке, в глушь, в Саратов.

Над лесом взошло солнце и наполнило вагон яркими причудливыми тенями. Глеб улыбнулся.

«Вот оно — начало моих приключений!»

Свежий ветер, разгуливающий по платформе, заставил его задрожать. Глеб застегнул куртку и, стуча зубами, поплелся за толпой дачников. Дядя сказал, что будет ждать на автобусном круге. Где этот круг, Глеб не знал, но предположил, что толпа сама его туда выведет.

Груженые рюкзаками и саженцами, дачники, словно спелые ягоды сыпались с платформы вниз. Они кидали свои пожитки, выпячивая от напряжения зады, а те, что стояли внизу, ловили. Из рук в руки передавали детей, гомон голосов взмывал вверх и плыл среди раскачивающихся ветвей.

Глеб последовал за основной массой и оказался в крохотном здании вокзала. Дачники толпились у единственной узкой двери, было душно и холодно. Ожидая пока человеческий затор рассосется, Глеб принялся рассматривать плакаты, такие же старые и выцветшие, как желтые стены, на которых они висели.

На одном из них был изображен человек, спрыгивающий с платформы прямо под колеса несущемуся поезду. Человек был изображен довольно схематично, в отличие от локомотива — большие «выпученные» фары, красные линии по переду, похожие на татуировки, злобная ухмылка «фартука» делали его похожим на механического маньяка. Очень старого механического маньяка. На плакате большими черными буквами было написано: «Что тебе дороже — жизнь или сэкономленная минута?».

Глеб улыбнулся. Он мог бы поспорить насчет очевидности ответа на этот вопрос, но спорить было не с кем — последний дачник уже покинул здание вокзала, пришла пора двигаться и ему.

Уши сразу наполнил птичий гомон: десятки их прыгали по ветвям деревьев, рассаженных по периметру автобусного круга, на большой центральной клумбе копошилась целая орда воробьев, похожая на двигающееся серое одеяло.

Колонна дачников штурмовала потрепанный «Лиазик», заметно кренящийся под тяжестью людей на правую сторону. Водитель курил, стоя рядом с раскрытой дверью, и смотрел на толпу.

Глеб огляделся в поисках дяди. Его взгляд скользнул по небольшим магазинчикам, теснившимся на вокзальной площади, и остановился на пыльном пикапе, неопределенного темного цвета. Машина соответствовала описанию, но она оказалась пустой. Он направился к ней, поднимая кроссовками облачка бежевой пыли. На передке машины блеснула эмблема «Тойоты». Кузов покрывал тонкий слой грязи, явно еще свежей — похоже, что машину недавно вымыли. На ходу Глеб полез во внутренний карман за сотовым, намереваясь позвонить дяде, но пока боролся с подкладкой, дверь ближайшего магазина скрипнула, и оттуда вышел сам дядя, собственной персоной. Его руки оттягивали четыре огромные сумки. Племянника он заметил сразу.