– Она сказала, что ты способная, но, видишь ли, иностранные учителя не понимают психологию японского ученика. Хорошего произношения и беглого чтения еще далеко не достаточно. У тебя прекрасная память, поэтому ты легко запоминаешь тексты. Но смысла ты не понимаешь: твердишь как попугай. Такое ученье никакой пользы не принесет.

Я впервые бранил Наоми. Не только потому, что меня взбесило нахальное выражение ее лица, как бы говорившее: «А, что, съел?», но прежде всего еще и потому, что впервые усомнился – получится ли из нее «идеальная» женщина? Взять хотя бы английский язык – если она неспособна постичь грамматические правила, дальнейшие перспективы обучения наукам внушают немалые сомнения…

Зачем обучают в гимназии мальчиков алгебре и геометрии? Вовсе не обязательно, чтобы впоследствии они применяли эти знания на практике, это делается для развития их умственных способностей, для тренировки мозга Что касается девочек, то да, конечно, раньше от них не требовалось уметь аналитически мыслить, но теперь женщинам такое умение необходимо. Тем более оно необходимо и даже обязательно для «идеальной» женщины.

Я немного ожесточился, и если раньше мы занимались полчаса, то теперь стали работать час, а то и полтора. При этом я решительно не допускал никаких шалостей и то и дело бранил Наоми. Хуже всего была ее непонятливость, поэтому я нарочно ничего не разжевывал, а только чуть намекал, чтобы дальше она разбиралась самостоятельно: например, когда мы проходили страдательный залог, я показывал ей, как его надо употреблять, и говорил:

– А теперь переведи это на английский язык. Если ты поняла то, что только что прочитала, у тебя должно получиться… – и затем молча, терпеливо ждал ответа. Услышав неправильный ответ, я не указывал, в чем ошибка, а говорил: – Выходит, ты не поняла? Ну-ка, прочти еще раз правило грамматики!

Я повторял с ней по нескольку раз одно и то же. Но если и тогда она все же не понимала, я выходил из себя и повышал голос.

– Наоми-тян, почему ты не можешь уразуметь таких простых вещей? Сколько раз ты это повторяла и все-таки не поняла! Где у тебя голова? Харисон-сан говорила, что ты умна, а я вовсе так не считаю. Если ты даже этого не можешь усвоить, ты была бы самой последней ученицей в гимназии.

Наоми дулась и в конце концов принималась горько плакать.

Раньше мы с Наоми всегда жили дружно, душа в душу, ни разу не ссорились, но теперь, как только начинался урок английского языка, оба задыхались от злобы. Не проходило урока, чтобы я не сердился, а она не дулась. Казалось, вот только что все у нас было прекрасно, как вдруг оба ожесточались и глядели друг на друга чуть ли не как враги. В такие минуты я забывал о своем стремлении сделать Наоми образованной, меня раздражала ее тупость, я начинал ее ненавидеть.

Будь она мальчиком, я, не сдержавшись, наверняка дал бы ей затрещину. «Дура!» – непрерывно кричал я ей. Один раз я дошел до того, что стукнул ее по лбу костяшками пальцев. Но Наоми лишь заупрямилась еще больше, совсем перестала отвечать и упорно молчала, глотая слезы.

Наоми отличалась удивительным упорством, сладить с ней было невозможно, и в конце концов в проигрыше всегда оказывался я.

Однажды произошел такой случай. Для образования длительного вида настоящего времени перед глагольной формой типа «going» необходимо употреблять в соответствующем лице глагол «to be». Сколько я ни объяснял это Наоми, она не понимала и по-прежнему твердила «I going» вместо «I am going». Я страшно злился, непрерывно кричал ей: «Дура!» – и до изнеможения подробно объяснял несложное правило, но, удивительное дело, Наоми не понимала. Я был взбешен.

– Дура! Ты просто дура! Я же тысячу раз объяснял тебе, что нельзя говорить «I going», а ты все еще не можешь уразуметь? Будешь учить это правило, пока не поймешь! Хоть весь вечер, всю ночь учи, слышишь! – И я с яростью швырнул карандаш и тетрадь. Наоми крепко сжала губы, вся побледнела и злобно, исподлобья взглянула на меня. Потом вдруг схватила тетрадь, разорвала ее в клочья, кинула на пол и опять уставилась на меня злобным взглядом.

– Ты что делаешь?! – На мгновенье я растерялся, увидев этот злобный взгляд, но через минуту крикнул: – Так ты вздумала мне перечить? Не хочешь учиться? Где же твое обещание? Как ты смела разорвать тетрадь? Проси прощения! А не станешь – так я не хочу тебя больше видеть. Сегодня же уходи из моего дома!

Но Наоми упорно продолжала молчать, только губы ее слегка кривились, как будто она готова была не то засмеяться, не то заплакать.

– А, так ты не хочешь просить прощения? Ну и не надо. В таком случае сейчас же убирайся отсюда! Слышишь?! – И чтобы она не подумала, будто это пустая угроза, я вскочил, поднялся наверх, схватил несколько ее платьев, валявшихся по углам, быстро свернул их в узел и, вынув из бумажника две ассигнации по десять иен, спустился вниз. Передавая ей узел, я сказал:

– Наоми-тян, здесь твои вещи. Возьми их и возвращайся в Асакусу. Вот двадцать иен на карманные расходы. После я поговорю с твоей матерью. А остальные вещи пришлю хоть завтра, поняла? Ну, что же ты молчишь?

Наоми сжалась от страха.

– Ты поступила плохо и должна извиниться. Но ты упорствуешь и потому уходи. Что лучше – извиниться или вернуться обратно в Асакусу?

Она отрицательно затрясла головой.

– Значит, ты не хочешь возвращаться?

Теперь она кивнула, как бы подтверждая мои слова.

– И попросишь у меня прощения?

– Да, – опять кивнула она.

– Хорошо, я согласен простить тебя. Делай, как положено, – руки – в пол, и поклон!

Наоми уперлась руками в стол и, глядя в сторону, нехотя поклонилась. При этом вид у нее все-таки был такой, будто в душе она издевается надо мной.

Не знаю, был ли у нее этот упрямый, капризный нрав еще до того, как мы встретились, или я сам чересчур ее избаловал, но ясно было одно – с каждым днем ее упрямство росло. Впрочем, нет, возможно, дело не в том, что Наоми становилась все более упрямой, просто, когда ей было пятнадцать – шестнадцать лет, я не придавал ее выходкам большого значения, принимая их за милые капризы ребенка, но теперь, когда она выросла, а капризы не прекращались, я уже не мог с нею сладить. Раньше, как бы она ни упрямилась, стоило мне разок прикрикнуть построже, и она слушалась, но в последнее время, когда ей что-нибудь не нравилось, она сразу начинала дуться. При этом, если бы она тихонько заплакала, это могло бы меня разжалобить, но часто бывало, что, как бы я ни сердился, как бы ни бранил ее, ни слезинки не выступало у нее на глазах, выражение лица было вызывающе-безразличное и появлялся этот упорный взгляд исподлобья, которым она меня буквально сверлила насквозь… «Если правда, что существует животное электричество, то во взгляде Наоми оно содержится в большом количестве…» – всякий раз думал я в такие минуты. Потому что глаза ее пылали такой свирепой, не женской злобой и при этом обладали таким своеобразным, необъяснимым очарованием, что, поймав этот взгляд, я зачастую невольно содрогался от страха.

Два противоречивых чувства боролись тогда в моей душе – любовь и разочарование. Даже ослепленный любовью, я не мог не признать, что ошибся в выборе и Наоми оказалась не такой, как я ожидал. Я убедился, что мое желание сделать ее идеальной женщиной стало теперь несбыточной мечтой. Наоми, получившая дурное воспитание в квартале Сэндзоку, не могла стать иной. Но в то же время физически Наоми влекла меня все сильнее и сильнее. Я говорю – физически, потому что меня восхищали ее зубы, губы, кожа, волосы, глаза, меня влекло ее тело, а не душа. В умственном отношении она не оправдала моих надежд, но ее тело становилось прекраснее с каждым днем. Чем больше я говорил себе, что она глупая и пустая женщина, тем сильнее я против собственной воли был пленен ее красотой. В этом заключалось мое несчастье.

Я перестал думать о ее воспитании и в минуты отчаяния понимал, что ничего нельзя изменить.