– Весьма немного, – признался Григорий Васильевич. – Но даже то, что известно, позволяет мне сделать вывод о несомненной незаурядности вашего батюшки.

– Продолжайте, пожалуйста, – произнес Савелий неожиданно севшим голосом.

– Извольте. Отец ваш, Николай Ильич Родионов, был некогда весьма блестящим офицером. Но у него, как и у многих из военных, пришилась одна весьма пагубная страстишка.

Аристов посмотрел на Родионова и выдержал небольшую паузу.

– Не догадываетесь, какая? Карты! И надобно сказать, что в этом деле он весьма преуспел. Ходили даже слухи, что свое состояние он сколотил именно на карточной игре. И как это обычно случается, он его совершенно бездарно разбазарил. Спустил, что называется. Уж очень ваш покойный батюшка любил женщин. Красивых женщин, что всегда требует немалых затрат. М-да. Но это еще полбеды.

Генерал замолчал, искоса глянул на собеседника, дабы убедиться в эффективности своего рассказа, и продолжил:

– Карты и женщины хоть и мешают службе, а все же дело житейское, и начальство на это смотрит сквозь пальцы. Так что у вашего батюшки была совершенно очевидная возможность выйти в полковники, а то и в генералы. Все-таки потомственный дворянин, умен, обаятелен, образован. Таких любят… Однако шельмовать в карты – дело совершенно другое. И однажды Николай Ильич попался. Полк свой ему пришлось с позором оставить, однако карьера его на этом не окончилась, а, наоборот, стала, если можно так выразиться, только набирать обороты. Батюшка ваш стал разъезжать по Европам и в вагонных купе принялся с успехом обыгрывать толстосумов, покуда его не поймали за руку и как шулеру отрубили на карточном столе пальцы. Думаете, это его остановило?

Аристов теперь уже впрямую посмотрел на Савелия, как бы приглашая его вознегодовать вместе с ним. Но Родионов слушал с каменным лицом, и что творится у него в душе, так и осталось для генерала загадкой.

– Ничуть! – продолжил Григорий Васильевич. – Ваш батюшка оказался не из тех людей, которых может остановить такой пустяк. Он освоил, притом блестяще, новое ремесло: мошенничество! А специализировался он на том, что стал продавать доверчивым иностранцам дома, имения, дворцы. К примеру, одному конгрессмену Северо-Американских Соединенных Штатов он продал в Петербурге, что вы думаете? Адмиралтейство!

Аристов хохотнул, но Родионов продолжал оставаться непроницаемым.

– Представляете, с каким недоумением смотрели служащие Адмиралтейства на чемоданы и баулы, которые заморский гость выгрузил перед его парадным входом, намереваясь поселиться в сем уважаемом заведении? А вашего батюшку арестовали в тот самый момент, когда он с двумя саквояжами золота и драгоценностей намеревался навсегда покинуть свою родину и отбыть в славный городок под названием Париж. Вам интересно, что было дальше?

– Да, – просто ответил Савелий, совладав с собой. – Если вас, конечно, не затруднит.

– Ни в малейшей степени, – отозвался на это граф и продолжил, опять выдержав паузу, как это делает артист, когда хочет, чтобы его реплика получилась более значимой и весомой и произвела на публику наивыгоднейший эффект: – Он получил десять лет каторжных работ. На Сахалине. С поражением в правах, лишением состояния и дворянства… Знаете, – граф опять выдержал паузу, – на каторге всегда очень остро стоит женский вопрос. На десять мужчин там приходится всего лишь одна женщина. Через восемь лет ваш батюшка был высочайше помилован и отправлен на поселение. Там он познакомился с воровкой по кличке Острая Даша. Она была превосходной карманницей и славилась тем, что умело обчищала карманы мужчин во время объятий. Это и была ваша матушка. Хотите взглянуть на нее?

– Да, – еле выдавил из себя Савелий, будто кто-то неведомый со всей силы сжал его горло.

– Извольте.

Родионов принял протянутую ему графом пожелтелую по краям фотографическую карточку. На него смотрела молодая женщина с большими, немного наивными глазами. Слегка подретушированный снимок придавал ее облику некую искусственность, даже фальшивость, но, несмотря на это, Острую Дашу вполне можно было назвать красивой.

– Не правда ли, эффектная женщина? – спросил наблюдавший за реакцией Родионова граф. – Вы на нее очень похожи. Странно, что вы о своих родителях ничего не знаете. Это не так уж трудно было бы сделать, если бы вы…

– Вам известно, как они познакомились? – не дал договорить генералу Савелий.

– Вам интересно? Что ж, извольте. Здесь как раз все просто. Каторжанки жили на поселении. Выращивали овощи, торговали. Как только прибывал очередной этап, их сгоняли в общий барак, и устраивались смотрины. Самые привлекательные женщины доставались администрации лагеря. Затем шли лагерные авторитеты, а ваш отец был именно из таких. Хотя для меня так и остается загадкой, почему его не порешили в первую же ночь: белую кость в лагерях не любят. Да. Так вот, он и выбрал Острую Дашу по праву сильного.

Признаться, Савелий ожидал от генерала Аристова всякого: ареста, какой-нибудь провокации, но уж никак не разговора о его родителях. Родионов был даже благодарен графу за его рассказ, так как до этого знал о своих родителях лишь то, что они все-таки были.

Выйдя от генерала, он зашел к Парамону, своему названому отцу. И тот, смущенный откровенными вопросами о родителях, был вынужден выложить про его отца и мать все, что не рассказал или не знал граф Аристов.

– Почему ты никогда не рассказывал мне о них? – хмурил Савелий брови, заставляя грозного старика испытывать неловкость. – Почему столь важные для меня вещи я принужден узнавать от генерала полиции, а не от тебя?

– Ну… ты и не спрашивал об этом, – не нашелся более ничего сказать в свое оправдание Парамон Миронович. – А потом, я все ждал подходящей минуты…

– Вот она, самая что ни на есть подходящая минута, – отрезал Савелий. – Говори, я слушаю тебя.

Старый маз вздохнул. Верно, воспоминания для него были не очень приятны.

– С твоим отцом я познакомился на сахалинской каторге. В то время я был «иваном», то есть имел воровскую власть. Тебе, мой сын, трудно об этом судить, но каторга – это тоже жизнь, со своими законами и уставом, которые, чтобы выжить, надобно соблюдать неукоснительно. Иначе – край. Николай же держался особняком. Я, мол, никого не трогаю, и меня никто не смей. Однажды наскочил на него один из «шестерок», денег стал требовать. Так Николай порезал его ножиком и так изящно вывернул ему все нутро, что после этого более его никто не задевал, и он жил сам по себе, ни на кого не оглядываясь. Словом, за себя постоять мог.

– А что с ним случилось?

– Он ведь был шулер. Знатный шулер. Одно время гужевался с «игроками», был у них в крепком авторитете. А у весовых завсегда недругов воз и маленькая тележка. У Николая же, особливо когда он на Дашку Острую глаз положил, таковых и вовсе стало не счесть. На первых порах помогал я ему малость, сошлись мы с ним, хотя я и не голубых кровей. А потом перевели меня в другое место, так ему еще тяжелее стало отбиваться.

Старик нахмурил брови и остро глянул на Савелия:

– Слышал ты про такую игру – в «три косточки»?

– Доводилось.

– На каторге тогда все в нее играли. На паек, деньги, на жизнь. Кто проигрывался, попадал в собственность к выигравшему. Тот мог продать его, поменять, держать при себе как прислугу, как раба, как полюбовника. Мог даже убить! Так вот, был на каторге такой храп с погонялом Дрын, сука последняя. По нем давно вилы плакали. Рабов таких у него было с десяток. На кого пальцем покажет, на того и кидаются глотку рвать. А с отцом твоим у Дрына отношения как-то сразу не заладились. А как меня убрали, так между ними настоящая война началась не на жизнь, а на смерть.

– За что?

Парамон Миронович невесело усмехнулся.

– За власть, Савельюшка, за власть: кому на каторге верх держать. А Дрын, надо сказать, тоже дюже в карты шельмовать мог. Вот Николай и предложил ему: кто выиграет, тому и власть держать. Четыре дня и четыре ночи кряду играли они безвыходно – ну, разве что по нужде выходили, – покуда спор свой не окончили. Николай, сказывают, поначалу проигрывал, но потом отыгрался да еще половину его рабов прикупил. Словом, выиграл. Дрын для виду смирился, а сам прислал в пятый день на хату Николая раба своего, душегубца с бритвой острой. Тот по нечаянности шумнул, так твой батюшка, упокой Господь его душу, проткнул его железным прутом…