На первой глади полотна,

распахнутого утром в мае,

окно, развёрнутое в сад,

от ветра вздрагивает тенью.

И скатерть тихая лежит,

как одеяло уголками

подвёрнутая, отражает

сирень и белую сирень.

Ненужный, плачь не плачь,

до времени воспетый,

дрожащий, как стекло,

держащийся за ним,

не помнящий удач,

показывавший, где ты,

живой, любви назло,

будь ныне ей храним.

Молчание и тьма,

но что ему молчанье,

когда — меридиан,

когда — земной магнит?

Сквозь белые дома

проходит, горяча и

сильна, как океан,

покуда компас спит.

Молчи, моя просодия, молчи.

Мне страшно? Да и Бог себе судья.

Гори, рождая тени и круги,

летуч, как неба свет, огонь безмолвный.

Играй, моё желание, играй.

Опустоши ларцы, не трогай нити.

Пока живу и кутаюсь в слова,

любое горе — труд и клад подземный.

Ищи, моё сравнение, ищи.

Рождающийся вал тебе поможет.

Хлестнёт — и успокоится язык,

всеядный, насекомый, но спасённый.

И речи трезвой и бездонной,

о наслаждение, и волны

не останавливаются,

как ночи северной сиянье.

Моя весна и жизнь моя —

бег вынул бьющееся сердце,

клинок из ножен, взвился плач —

рассыпались и возродились

другими — призраками — в нас.

Жизнь снова выдохнула: нет,

и замолчала, торжествуя,

не останавливаясь, вслед

на обожжённый локоть дуя.

Смотри: с седьмого этажа

видна тюрьма, и город едет,

пошатывается, держась

за спины временных соседей.

От целого смятения и лжи

совсем окаменело, пламенело,

едва касаясь времени, смотрело

и, отзываясь, прорастало в жизнь,

выклянчивало: Боже, ну спаси,

ну помоги мне вырваться, раскрыться,

впитать дождинки-искры, расцвести,

сквозь твёрдый камень дотянуться, сбыться —

тебя мне мало, ты ещё больна,

поспи ещё, ты снова заболеешь,

не хватит сил, умрёшь во сне, одна,

увидеть, что живой я, не сумеешь.

И вот, послушна голосу, молчу

и к свету не протягиваю руки,

не вижу, не вдыхаю, не лечу,

как ты, неповторима до разлуки.

Как платок, упавший на пол,

как блуждающий огонь,

неизбывным, новым знаком

буду связана с тобой.

Вспыхнуть, вспомнить — не ответит.

Не дождаться, помянуть.

Не печалься, вторит ветер.

Ничего, что не задуть.

За ним рассыпается и — свет прокрадывается — гаснет

белый закат — наваждения — зеленеют

в водном тумане огромные клёны, липы.

Парк на краю залива, конец апреля,

статуи дремлют в дощатых опочивальнях,

в зимней холстине туи и кипарисы,

стылая, злая весна. Он выходит к морю —

пристань — сейчас это только названье, море:

в твёрдых морщинах, утратившая способность

помнить и отражать ледяная толща.

Словно очнувшись, оглядывается: лето.

Теперь — навеки, Боже мой, теперь — навеки.

Запомню: вкрадывался голос, ночь стояла

и осыпалась, как сухими мотыльками,

в труху и клочья, целовали, находили,

вдвоём нащупывали первое биенье.

Роман с Москвою, Боже мой, роман с Москвою,

в домах понравившихся падают и тлеют,

кружась, страшнее и роднее Петербурга, —

я вобрала твои безудержность и голод

и распылила их по улицам покатым.

Белее снега, Боже мой, белее снега

течёт бумага, переваливаясь навзничь,

меня пугая и меня одолевая —

вот я беру тетради с кажущимся детством,

и до сегодняшнего дня всё правда, правда.

Какая может быть надежда —

на то, что так земля мала?

Мир продолжается, невежда,

за краем твоего стола.

Пусть голуби летят, и руки

бельё развешивают над

тобой, окутывают звуки

пускай, молчанию впопад.

Боль хлынет, как вода

в расплавленное олово:

немедленно прочти,

как водится, смолчи.

Не ветер, но полёт

срывает с веток вишни

цветущей лепестки

и гонит вдоль реки.

В Москве до боли головной

так невозможно дотянуться,

так воспоём три пачки соли —

едва початые, стоят

на полке шкафа углового,

и с переулка Углового

в окно влетает птичий гвалт.

Рассвет тихонько голубеет,

весь шум Москвы ушёл в метро. Я,

не ев два дня, скребу по полкам

чужого шкафа углового,

а переулка Углового

мне фонари в лицо горят.

— Что, — мне хохочут фонари, —

кто ночью Вала Земляного

выдерживал нестрогий взгляд?

Кто, торопясь на Вал Грузинский,

Бутырский Вал перебегал?

— Ну, тише, тише, фонари,

я голодна, а вы горите,

в шкафу нашла я макароны,

и постаралась их сварить,

и вскипятила чай монгольский,

канал включила «Евроньюс»,

сижу на круглом табурете

и в листья первые смотрю,

сиреневые в вашем свете.

И никакого Интернета,

ни ноутбука, ни «Билайна»,

и лишь в блокноте жизнь моя —

так это ж юность! Здравствуй, здравствуй,

твои чужие макароны,

чужая соль, родные листья,

выходишь в город — как экзамен

самоуверенно сдаёшь:

родной асфальт, намокший за ночь,

родную ночь в чужой квартире,

в родной чужой чужой Москве —

вот этот вспомнившийся пыл,

вот это за руку с тобою,

вот эти нежность и нелепость,

вот этот дом, где нас не ждут,

где нас не ожидает лето.