Здание осталось позади, и на них обрушилось великолепие цветущего сада.
Если главной особенностью этого монастыря была бедность, то сад напоминал рог изобилия. Но даже здесь чувствовалась строгая монашеская рука: не было естественной красоты цветущих лужаек, только строгие клумбы под персиковыми деревьями, покрытые ковром лаванды, чабреца и лилового розмарина, а чуть дальше, вдоль стен, тянулись ряды яблонь и груш, под которыми колыхались серебристые волны шалфея. Абрикосовая аллея служила границей виноградника, сдерживая буйство виноградных лоз. Под деревьями на аккуратных грядках алели сочные помидоры. В конце обсаженной самшитом дорожки, точно на страже, стояли два апельсиновых деревца с симметричными кронами, увешанные глянцевитыми зелеными плодами; они в точности походили на сказочных гвардейцев, охраняющих врата волшебной страны или райского садика, словно срисованного с полустертой средневековой гравюры. Базилик, огуречник, шафран, иссоп, можжевельник, анютины глазки, голубой мускатный шалфей и скромный лимонный тимьян… Здесь царило дыхание разогретой влажной земли, а пряные ароматы трав и смолистый дух окрестных сосен сонно смешивались со свежестью лаванды. Птичьих песен не было слышно, но воздух наполняло громкое жужжание пчел.
Ничего этого Дженнифер, даже смутно, не воспринимала, впрочем, как и ее мрачная провожатая, у которой, видимо, были к тому свои, не менее уважительные причины. Опустив голову, монахиня быстро проследовала между апельсиновыми деревьями по дорожке, окаймленной стройными бордюрами, за которыми сонно колыхались маки, в направлении чугунной калитки в восточной стене сада. Неподалеку от стены она вдруг судорожно дернулась – пчела ли прожужжала возле самой щеки, ящерица ли промелькнула у ног, или просто спелый абрикос беззвучно упал в траву, – и при виде этого резкого движения Дженнифер неожиданно пришла в себя. Она замедлила шаги и сказала:
– Сестра, одну минуту…
Монахиня обернулась. Белые руки вновь исчезли в складках рукавов, рубин же ярко горел на солнце. Тень персикового дерева сплела солнечный узор на ее платье и набросила вуаль на верхнюю часть лица.
– Пожалуйста, – сказала Дженнифер, удерживая ее легким движением руки, – подождите минутку. Пожалуйста, расскажите мне немного о случившемся. Вы же понимаете, какой это удар. Мне бы хотелось узнать, как… как все произошло.
– Что именно вы хотите знать?
В подобных обстоятельствах сам этот вопрос звучал уже достаточно странно, а сухой голос и абсолютное безразличие монахини привели Дженнифер в ярость. Она окончательно сбросила с себя печальное оцепенение и сказала запальчиво:
– Разве не естественно, что я хочу знать обо всем? Я приехала сюда в надежде повидаться с кузиной. Я ничего не слышала о ней с тех пор, как три недели назад получила ее приглашение. Пытаюсь выяснить, где она, и наталкиваюсь на глухую стену молчания. Наконец вы заявляете, что она умерла, и считаете, что мне этого достаточно?! Не кажется ли вам, что я имею право знать, как она умерла? И почему никто из родственников не был извещен о ее смерти?
Этот взрыв негодования не вызвал никакой реакции, монахиня стояла склонив голову, но ее покорная поза была начисто лишена смирения. Дженнифер поймала себя на поистине странном ощущении – ей показалось, что испанка вдруг занялась какими-то срочными и сложными вычислениями. Так или иначе, но результат не замедлил сказаться в изменении позы, и к концу монолога Дженнифер монахиня, видимо, была вполне готова дать ей нужную информацию. Более того, она настроилась дать полный отчет, чтобы в дальнейшем уже не возвращаться к этой теме.
– Она умерла от пневмонии. Болезнь началась после автокатастрофы, которая произошла тринадцатого июня, когда она ехала из Бордо. Очень неудачный день для каких-либо поездок: перед этим шли затяжные дожди, а под вечер, когда она уже миновала Лу, началась сильная гроза. Авария произошла чуть ниже Гаварни. Говорят, дождем размыло глинистый склон над дорогой. Видимо, автомобиль занесло, и он съехал в ущелье. Она…
– Минутку, – прервала Дженнифер гладкое повествование, – что значит «говорят» и «видимо»? Разве вы не знаете, как произошла авария? Ведь Джил, то есть мадам Ламартин, заболела пневмонией уже потом, после катастрофы. Наверное, она была в состоянии рассказать, как все случилось.
– Ничего подобного, – убежденно возразила монахиня. – Она ничего не рассказала. Я уже говорила, была буря, автомобиль сорвался в ущелье, мадам получила шок, но, к счастью, отделалась легкими ушибами. Ущелье было неглубокое. Никто не видел, как это произошло. Она сумела сама выбраться на дорогу, но идти ей пришлось далеко, да еще в такую ужасную грозу… – Под черным покровом рукавов произошло какое-то едва заметное движение. – У ворот монастыря силы покинули ее, она была почти без сознания. Мы внесли ее в дом и уложили в постель. Она вся горела и бредила до утра. Это продолжалось недолго. Через восемь дней, во вторник, она умерла. Мы сделали все, что смогли.
– Постойте… Где, вы сказали, это произошло?
– Не доезжая шести миль до Гаварни.
– Тогда почему она не обратилась за помощью в Гаварни? Зачем стремилась именно в монастырь? Ведь она шла по городку? Неужели никто не видел Джил?
Отрывистые вопросы потрясенной Дженнифер сыпались один за другим почти как обвинения, но если ее собеседницу и оскорбил этот повышенный тон, то она не подала виду – глаза ее были опущены и голос звучал ровно:
– На этот вопрос я не могу вам ответить, сеньорита. Откуда мне знать, почему она поступила так, а не иначе. Есть только факты. Она не осталась в городке и без всякой помощи одна поднялась сюда. Возможно, авария так подействовала на нее, что она помнила только о цели своего путешествия и старалась скорее добраться до монастыря. Ясно одно: у наших ворот она была уже в совершенном изнеможении. Насквозь промокшая и почти без чувств. Ее организм не справился с болезнью, она умерла.
– Да… все понятно. Вы, конечно, вызвали доктора из Гаварни?
– Конечно. – Она наконец подняла голову и взглянула на Дженнифер, и, хотя глаза были откровенно злыми, голос звучал почти спокойно. – Будьте уверены, сеньорита, уж мы сделали все возможное. В делах такого рода у нас большой опыт. Доктор осмотрел ее и сказал, что она не могла попасть в более надежные руки. – Она помолчала и добавила: – Отец Ансельм был с ней до конца. Он сказал, что она отошла с миром.
Тихий сад дышал тысячью благостных ароматов, поднимающихся от трав и цветов. Злость растаяла, и Дженнифер почувствовала, что ее охватывает раскаяние. Она сказала взволнованно:
– Извините меня, сестра. Я не хотела сказать, что вы плохо ухаживали за моей кузиной. Уверена, вы сделали все возможное. Простите мою резкость, но это ужасно, вы понимаете? Я не могу поверить. Это невозможно… Джиллиан…
Она умолкла.
Улыбка скользнула в уголках тонких губ испанки и исчезла. Голос ее словно немного оттаял, и ответ прозвучал довольно мягко:
– Я понимаю вас, сеньорита. Вам, должно быть, очень тяжело. Возможно, я говорила слишком прямо, но нас тут учат принимать смерть как неизбежность. Поймите, мы не воспринимаем ее как трагедию, и нам трудно перестроиться на то, что для вас смерть – только горе.
– Конечно, вы абсолютно правы, – сказала Дженнифер. – И я бы, наверное, рассуждала так, не будь известие столь неожиданным. Но я проделала весь этот длинный путь с единственным желанием – повидать кузину. Это было целью моей поездки. Мы так давно не виделись, и нам надо было многое рассказать друг другу. Отчасти из-за этого мое потрясение и было таким сильным. А главное, если бы нам сразу сообщили о ее болезни, я успела бы…
– Но это было невозможно. Я же сказала, что она все время бредила. Она не могла сообщить ничего о себе и своих родственниках. Если бы мы знали о вашем существовании, то, безусловно, известили бы вас. Но она никого не упоминала.
– Да, верно, вы говорили… Единственное, – сказала Дженнифер неуверенно, точно оправдываясь, – я подумала, ведь среди ее бумаг могли быть какие-то сведения, наверное, и мое письмо…
