Все мы люди, все мы человеки. «Спонсоры» это знают. Знают, что молодежь за уши не оттащишь от экрана телевизора, когда дают телефильмы с убийствами и насилием. Да что молодежь! Вот и мы, стрелянные уже воробьи, вернувшись в отель, воровато отводя глаза друг от друга, выбрали из всей телевизионной программы именно тот фильм, где он и она, мускулистый мужчина-самец и обольстительная женщина-самка, воплощали в псевдотрагедии все пороки человечества — садизм, предательство, зависть, ложь.

Время от времени фильм прерывался рекламой кока-колы.

Так и шли они на экране вперемежку, как в кошмарном сне: рассказ о падении человека и рассказ о возвышении сладковатого коричневого напитка, изобретенного чудаковатым аптекарем в городе Атланте.

— Подберем хич-хайкера? — спросил Москвич.

У обочины дороги стоял человек, протянув нам навстречу поднятый вверх большой палец левой руки. Внешность человека была необычна. Начнем с тога, что он был бос, хотя температура воздуха приближалась к нулю. Потрепанная, застиранная рубаха, цвет которой мы не беремся определить, была подпоясана широким самодельным ремнем, на котором висела шкурка какого-то маленького зверька. Льняные волосы спускались ниже плеч. Если бы не тонкие усы да вьющаяся бородка, его можно было бы принять за женщину.

Хич-хайкер — это человек, «голосующий» на дороге. «Поднятый большой палец, как известно, обозначает просьбу подвезти, — писали Ильф и Петров. — Этот сигнал сделался такой же неотъемлемой частью американского автомобилизма, как дорожные знаки, указывающие поворот, или предел скорости, или пересечение с железной дорогой.

Для писателя, ловца душ и сюжетов, такой обычай представляет большие удобства. Герои сами лезут к вам в автомобиль и сразу же охотно выкладывают историю своей жизни».

Нужно сказать, что в последние годы американцы все реже и реже распахивают дверцы своих автомашин для хич-хайкеров. Опасно. Сколько уже было случаев, когда хич-хайкеры вместо того, чтобы выкладывать историю своей жизни, лупили водителя по голове рукояткой пистолета, выбрасывали его в канаву, а сами скрывались на машине в неизвестном направлении. Прямо скажем, это тоже стало неотъемлемой частью американского автомобилизма. Дело дошло до того, что Федеральное бюро расследований (ФБР) обратилось к автомобилистам с призывом не подбирать хич-хайкеров.

Признаемся, что мы хич-хайкеров подбирали. Мы сажали их на переднее сиденье рядом с водителем, которым был Вашингтонец. Москвич со своими ста восемьюдесятью девятью сантиметрами роста и титулом экс-чемпиона одной из союзных республик по классической борьбе устраивался на заднем сиденье. В руках он небрежно вертел тяжелый отечественный фотоаппарат «Зенит». Мы полагали, что в такой обстановке даже самый отпетый гангстер должен был отказаться от мысли вышвырнуть нас из машине! в канаву.

Но если говорить серьезно, нам просто везло. К нам в автомобиль лезли простые безлошадные американцы с просьбами подвезти их до какого-нибудь ближайшего населенного пункта. Среди них были общительные и молчаливые, веселые и грустные, молодые и старые. Все они были не похожи друг на друга. У каждого из них были свои радости и печали, свои заботы и стремления. И каждый из них, если даже он и не дарил нам сюжета, открывал нам что-нибудь новое.

… Человеку с вьющейся бородкой и льняными волосами ниже плеч было не больше двадцати трех лет. Какая-то неземная скорбь светилась в его больших голубых очах.

— Сэр, вы очень похожи на Иисуса Христа, — сказал Вашингтонец, распахивая перед хич-хайкером дверку автомобиля.

— Я это знаю, — кротко ответил тот.

— Камо грядеши, мистер Христос? — спросил Москвич. — Изгонять торгашей из храма?

— В винный магазин за бутылкой виски, — все так же кротко отвечал молодой человек с грустными глазами. И, заметив наши улыбки, забормотал, заспешил объяснить: — Не для себя, для дяди. Виски — это ему. Я-то сам предпочитаю марихуану. Соскучился он по огненной воде. Мы с дядей живем в пустыне, ловим зверьков и делаем из них украшения для поясов. Тем и довольны. И ничего нам больше не надо. Ни богатства, ни власти. Наш бог — любовь. Мир и любовь, добрые люди! Мир и любовь!

Нам показалось, что парень юродствует. Изображает из себя, хитрец, этакого блаженного. Делает вид, что не понимает наших вопросов.

— Сирота, что ли? — участливо спросил его Москвич.

— Почему сирота? — обиделся парень. — У меня есть родители. У отца крупный бизнес в Лос-Анджелесе. Мать — писательница.

И, снова загрустив, задумчиво добавил:

— Впрочем, вы правы, я сирота. От родителей отказался, из дома ушел, и даже со страной, в которой родился и живу, у меня больше нет ничего общего.

Вот так, мало-помалу настроившись на серьезный лад, Джон (так звали нашего хич-хайкера) начал рассказывать нам о себе и о своих сверстниках — молодых американцах, у которых, по его словам, «нет ничего общего с запрограммированным современным обществом».

И вместе с тем они чистейший продукт этого общества, от которого они не могут скрыться ни в пустыне, ни в горах, ни в дыму марихуаны.

— Я ушел из дома, потому что почувствовал: дальше так жить нельзя, — рассказывал нам Джон. — Отец знает лишь одну страсть — делать деньги. Мать, седая женщина, пишет сексуальные романчики ради денег. Я тоже, по их мнению, родился, чтобы делать деньги. Я еще пешком под стол ходил, а мне уже внушали, что главное в жизни — деньги, прибыль. И в колледж меня отдали, чтобы я научился делать деньги, приносить прибыль! Куда бы я ни повернулся, всюду видел одного бога — прибыль! Искусство — прибыль; наука — прибыль; медицина — прибыль; любовь — прибыль; патриотизм — тоже прибыль. Одних посылают за океан убивать вьетнамских крестьян и называют это патриотизмом, другие наживаются на войне, и это тоже называется патриотизмом.

Я беженец, эмигрант, — продолжал Джон, — лучше я буду жить в пустыне и делать индейские пояса, чем повторять путь своих родителей. Я имею в виду не столько своих отца и мать, сколько вообще старшее поколение американцев. Я говорю им: спасибо вам за спортивные машины и цветные телевизоры с дистанционным управлением. Это прекрасные вещи. Еще раз спасибо, папы и мамы. Но, простите мою неучтивость, вы забыли дать мне самое главное — цель, ради которой стоило бы жить, а не тот эрзац в виде «собственного бизнеса», который вы считаете верхом человеческих достижений. О, вы создали комфортабельный мир, папы и мамы, но почему он у вас такой «взрывчатый»? Мы только и слышим из уст наших социологов: «взрыв насилия», «взрыв ненависти», «взрыв расизма», «взрыв преступности», «взрыв жестокости», «взрыв секса и порнографии», «взрыв наркомании», «взрыв гомосексуализма», «взрыв ультраправой идеологии». Да не взорвемся ли мы сами ко всем чертям в ближайшую пятницу? А ведь можем взорваться! Это чувство страха вы вложили и в меня с рождения. Над моей детской колыбелью вы развесили зонтик атомного взрыва. А сейчас по телевидению (в цвете, в натуральном цвете, конечно!) вы показываете мне, как вьетнамцы корчатся и сгорают в пламени напалма. Мне еще не исполнилось и двадцати пяти лет, а вы уже подарили мне три войны: «холодную», корейскую и вьетнамскую…

— Что же вы будете делать дальше? — спросил Москвич.

— Хочу накопить денег на билет в Индию, — ответил Джон, — хочу побеседовать с пророками и мудрецами. Может быть, они знают, как жить дальше.

Он простился с нами у винного магазина.

— Мир и любовь! — сказал он нам вслед, переминаясь босыми ногами на холодном асфальте.

Где он сейчас, этот искренний юноша, отвергший мир своих родителей, растерянный и тоскующий оттого, что не знает, как жить дальше?

Таких, как он, сотни тысяч в сегодняшней Америке. Мы встречали их в Чикаго, Таосе, Лос-Анджелесе, Сан-Франциско, Вашингтоне.