Она села на кровать, снова открыла книгу. Красные от недосыпания глаза видели буквы, но воспаленный мозг отказывался их воспринимать. Она отложила учебник. Дни, оставшиеся до сессии, буквально таяли, а в голове ничего не откладывалось. Учить становилось все труднее.

Вся ее жизнь была трудной.

В шесть лет, когда другие дети играли в классики и катались в парке на велосипеде, она таскала домой кошелки с хлебом и постным маслом, стояла в очереди за чечевицей. Худенькая, всегда улыбающаяся девочка ходила в магазин наравне со взрослыми, убирала в доме, готовила. Через прогнивший дощатый забор было видно, как она поднимала рогаткой развешанное на веревке белье, и ее маленькие, распухшие от воды и мыла руки дрожали от напряжения. Закончив домашнюю работу, Елена выходила на улицу поиграть со сверстниками. Играла до самого вечера, а потом бежала домой и принималась готовить ужин: пекла сладкий перец, резала помидоры, лук для салата и доставала из-под комода четвертинку водки. Все это ставила на стул у кровати, нарезала хлеб, и они начинали с матерью есть.

В школу, на родительские собрания, она ходила с папами и мамами других детей, чтобы послушать, что скажет о ней учительница. Когда она пришла первый раз, учительница очень удивилась.

– А где твоя мама? – спросила она.

– Мама не может ходить, – сказала Елена. – Я ей все передам, вы не беспокойтесь.

После собрания они вместе пошли к Елене домой – учительница не могла поверить, что мать совершенно неподвижна, скована болезнью, и всю работу по дому делает эта всегда улыбающаяся девочка. Потом учительница много раз приходила в этот маленький, утопающий в зелени домик и всегда удивлялась мужеству, с которым Елена встречала трудные испытания жизни.

А Елена придвигала стул поближе к кровати, ставила на него яичницу, бутылочку с водкой, клала хлеб и начинала рассказывать, что говорили о ней на родительском собрании. Потом подписывала вместо матери свой дневник, укладывала в портфель все, что необходимо на завтра, и ложилась спать на широкую железную кровать с металлическими спинками. Сквозь листву виноградной лозы в комнату пробивался лунный свет. Девочка лежала с открытыми глазами и мечтала, а потом незаметно для себя засыпала.

Однажды она слезла с пятого этажа школы по водосточной трубе. Чтобы доказать, что она не трусиха. Ее одноклассники запомнили, что она никому не позволяла себя обижать. Она набрасывалась на обидчика с кулаками, царапалась, дралась до тех пор, пока хватало сил или пока не разнимали.

Вся школа наблюдала за ее схваткой с директором после демонстрации 24 Мая, в День болгарского просвещения и письменности. Директор нервничал, он бегал вдоль колонн школьников и вдруг ни с того ни с сего принялся ругать Елену. Он привык, что ученики ему не прекословят, и потому был поражен, когда Елена набросилась на него и стала колотить своими маленькими кулачками. Он был так ошеломлен, что в первый момент побежал от нее под хохот учеников.

Узнав, кто ее родители, директор снизил девочке оценку по поведению на три балла. А на следующий день вся школа собралась перед учительской, где на доске объявлений висел дневник Елены. Она его повесила сама. В нем под сообщением, что директор снижает Елене Павловой оценку по поведению на три балла, было написано: «Повышаю Елене Павловой оценку по поведению на четыре балла. Снижаю директору оценку по поведению на два балла. Елена Павлова».

Ее хотели исключить из школы, но вмешались родительский комитет и классная руководительница Елены, до исключения дело не дошло.

Но так продолжалось недолго. Пенсии, что мать получала по инвалидности, стало не хватать, и после седьмого класса Елена вынуждена была бросить школу. Она поступила на завод, где работала ее мать до того, как с ней случилось несчастье. Там все ее помнили и приняли девочку как свою дочь. И она стала работать на кране, который проплывал по цеху высоко над станками, переносил детали, подавал заготовки к станкам.

Однажды в столовой ей сказали, что, работая на своей верхотуре она, похожа на ангела в ореоле солнечных лучей, проникающих сквозь крышу. Это сказал Милко.

На следующий день он принес икону. Какое-то сходство, действительно, было, по крайней мере ореол был почти такой же. Они встречались два года, а потом поженились.

Ее жизнь с Милко тоже была трудной.

Он хотел быть первым во всем, любой ценой, точно так, как верховодил в детских играх и в дворовых компаниях мальчишек. Не любил, чтобы им понукали, чтобы перечили, был вспыльчив и часто пускал в ход кулаки. Был гордый, но как-то по-своему, держался с достоинством, и это заставило ее поверить ему. Она любила его молчаливо, сдержанно, сильно. Он никогда так и не узнал, как сильно она его любила, сама она никогда не говорила ему об этом. Только изредка Милко смутно догадывался о глубине ее чувства и тогда несколько дней ходил притихший, был внимателен.

Когда они поженились и зажили втроем в маленьком старом домике, Елена разрывалась между ним и матерью. Она чувствовала себя виноватой перед обоими – за то, что делила между ними свою любовь, свое время. Она мучилась, чувство вины подтачивало ее изнутри как червь, и хотя она понимала, что это глупо, продолжала метаться от одного к другому. Затем Милко ушел в армию, она очень тосковала, работала много, с завода спешила домой, обслуживала мать, потом бежала на занятия в вечерний техникум, а ночью прислушивалась к себе – под сердцем теплилась новая жизнь…

Когда Милко вернулся, матери уже не было. Елена похудела еще больше, а ребенок, которого они ждали, не родился, с ним что-то случилось. Милко вернулся на завод, но он очень изменился, на работе у него все что-то не ладилось, хотел уволиться, уехать на заработки в Коми…

А потом случилась та история с чертежницей.

Елена ничего тогда не сказала. Долго стояла она на усыпанном осенней листвой дворе, уставившись невидящим взглядом на заржавевшие полозья своих детских санок, бог знает когда заброшенных на крышу сарая.

Стояла во дворе, под голыми деревьями, и чувствовала, как что-то догорает в ней, мучительно умирает. Она пыталась помешать этому, но не могла. Мамы уже не было, не было и ребенка, которого она ждала с такой надеждой. Ей не за что было ухватиться, почва уходила из-под ног, она тонула.

Человек живет ради чего-то, что трудно определить словами. Это что-то обитает в его душе и приобщает к остальному миру или отгораживает от него, формирует личность, придает смысл существованию.

Человек верит в других людей, ибо не может жить без веры, без надежды. И эту веру Милко убил, вдребезги, безжалостно разбил все надежды, оставил ее незащищенной, выбил из-под ног почву.

Внезапно она почувствовала, что осталась совсем одна. Одна на всей земле, в маленьком дворе, усыпанном осенними листьями, под голой виноградной лозой, одна со своими детскими санками, бог знает когда заброшенными на крышу сарая.

А потом Милко уволился с завода и стал таксистом. Она поняла, что с прежней жизнью покончено, покончено с покоем, он остался в прошлом, в том времени, когда была жива мама, тихо лежавшая в маленькой кухне, когда Милко чинил протекавшую крышу, а она стояла во дворе и любовалась его работой.

Теперь он день и ночь мотался по городу, возвращался домой поздно ночью, когда она уже спала. А она сильно уставала: днем – работа, вечером – учеба (училась заочно в институте на факультете машиностроения). Выходила из дому в пять утра, а возвращалась, когда во многих окнах уже не горел свет.

Он все больше отдалялся от нее, от своей прежней жизни, которая теперь раздражала его.

Ралли вскружили ему голову, он говорил и думал только о ралли. Когда его направили со съемочной группой в этот городок, Елена уволилась с завода и поехала вместе с ним. Она понимала: чтобы предотвратить окончательный разрыв, чтобы вернуть прежние отношения и покой, она должна быть вместе с ним. Стала кассиром – выдавала гонорары и зарплату, оплачивала квитанции, ходила в банк. По вечерам они с Милко гуляли по набережной или пили вино и ели жареную рыбу в ресторанчике у реки. Если он играл в карты, она оставалась в гостинице и готовилась к сессии, которая была уже на носу.