— Вам пора спать, — распорядилась Софья.

— Хотите, я останусь с вами? — предложила Поликсена.

— Спасибо, не нужно. Веди Яннакиса спать.

В полночь она легла, и сон сразу сморил ее. Она не могла понять, сколько времени проспала, когда проснулась внезапно, как от толчка. Кто-то был рядом с нею в постели, а кто — в темноте не поймешь. И тут она почувствовала резкий запах: Фотидис был у них известный грязнуля. На минуту она оцепенела от ужаса, Фотидис потянул ее к себе, и тогда она стала яростно отбиваться. Он лез к ней слюнявым ртом, она хлестала его по щекам, рука была липкой и теплой от крови. Крутя головой, он несколько раз выругался.

— Яннакис! — крикнула Софья. — Сюда! Помоги! Фотидис корявой лапой закрыл ей рот. Она пальцами попала

ему в глаза, и он завыл от боли.

— Яннакис! — кричала она. — Проснись! На помощь! Выругавшись, Фотидис стал выламывать ей руки. Она

сопротивлялась отчаянно, из последних сил.

«Господи боже, — обмирая, подумала она, — этот ненормальный еще изнасилует меня».

Распахнулась дверь. Вбежал полуодетый Яннакис, за ним Поликсена. Увидев Фотидиса, он рванул его из постели, словно куль муки, поднял над головой и с силой швырнул на пол.

— Оставайся с госпожой Шлиман, — приказал он Поликсене, — присмотри за ней. — Потом поднял потерявшего сознание Фотидиса. — Эту скотину, — обратился он к Софье, — я возьму к себе. И не отпущу, пока не вернется хозяин. Если хозяин прикажет, я из него дух вышину.

Забрав Фотидиса, он ушел. Поликсена придвинула к постели стул и, шепча утешения, взяла Софьины руки в свои.

Софья дала волю слезам и проплакала всю ночь. Сначала ее бил озноб, потом поднялся жар. Поликсена дала ей умыться, легкими движениями щетки расчесала волосы. Но голова пылала, как в огне, ее тошнило. К утру началась рвота.

— Поспите, — умоляла ее Поликсена. — Я никуда не уйду. Она впала в оцепенение, заменившее ей сон, но и тогда ночной кошмар обжигал ее сознание и она с воплем срывалась с постели.

Генри выехал из Чанаккале до рассвета и ни на минуту не остановился передохнуть. В полдень он был дома. Увидев Софью, он с болью в голосе вскричал:

— Что здесь произошло?! Поликсена выскользнула за дверь.

Софья бросилась к мужу на шею и в голос разрыдалась. Прошло немало времени, прежде чем он уяснил, что случилось без него. Когда, запинаясь, она кончила свой рассказ, он был вне себя.

— Где этот негодяй? Я убью его.

— Не надо, — слабо шепнула она. — Ему уже досталось от Яннакиса. Он в его комнате.

Вскоре он вернулся, дрожа от гнева.

— Яннакис сидит на этой скотине. Он сказал: «Когда он поднимает голову, я даю ему хорошую затрещину». Я послал к Драмали за арбой. Яннакис его сейчас связывает. Мы отправим его в Чанаккале, в тюрьму. Пусть погниет лет десять в какой-нибудь яме. Там ему самое место.

Сделав над собой усилие, она попыталась собраться с мыслями.

— Нет, Генри. Я не хочу, чтобы об этом знали. Я и так не знаю, куда деваться от стыда.

— От какого стыда? Чего ради?

— Не хочу, чтобы обо мне говорили… О том, что случилось. Я этого не переживу.

— Никто ничего не будет говорить! Я тебе обещаю. Прижавшись к его лицу щекой, она умоляюще шепнула:

— Ну, пожалуйста, Эррикаки. Просто отошли его. С минуту помолчав, он с видимой неохотой уступил:

— Ладно. Раз ты просишь. Но веревка по нему плачет. Генри был неистощим в заботах о ней. Он почти не оставлял

ее одну, а уходя на раскопки, прислал посидеть Поликсену. Снаружи с каменным лицом ходил Яннакис. Вечером Генри буквально не спускал ее с рук и благополучно убаюкал. Она уже не плакала, но временами по ее телу еще пробегала дрожь.

— Время все стирает, милая, оно впитывает неприятные воспоминания, как губка морскую воду. И потом ты берешь и выбрасываешь эту губку—вместе с неприятными воспоминаниями.

— Это скоро пройдет. Мне хочется на раскопки. Я уже соскучилась.

А днем от Докоса, агента Генри в Чанаккале, прибыл посыльный. Мадам Виктория дала на имя Софьи телеграмму:

«Отец безнадежен. Приезжай немедленно».

И все ее неприятности сразу отступили. Она упала перед иконой и исступленно молилась, чтобы бог дал здоровья отцу. Яннакис разыскал Генри в глубоком раскопе, протянувшемся к акрополю. Софья быстро собрала нети. Через несколько минут явился Генри. Прочитав телеграмму, он взял в руки ее лицо и осторожно поцеловал ее, потом дал посыльному денег и отправил нанять экипаж. С ним же он передал телеграмму для Джорджа Бокера из американского консульства с просьбой забронировать каюту на первом же пароходе из Константинополя в Пирей.

— Мы доберемся за пять дней, — успокоил он ее, — а то и за четыре, если повезет. Отец—сильный человек. Мы скоро поможем ему.

— Нет, милый, проводи меня до Чанаккале и посади на константинопольский пароход. Тебе нельзя прекращать здесь работы, нам и без того в любую минуту могут помешать турки либо Фрэнк Калверт.

— Ты для меня важнее.

— Мне будет спокойнее, что у тебя все в порядке. Если ты не хочешь отпускать меня одну, может, я возьму с собой Поликсену?

Генри вопросительно взглянул на Яннакиса. Гордясь доверием, тот напыжился, словно получил медаль.

— Поли приглядит за госпожой Шлиман. И Афины увидит.

Спускаясь по сходням в Пирее, она увидела в толпе встречавших Спироса, тревожно искавшего ее глазами. И сразу поняла, что произошло худшее: обычно такой флегматичный, Спирос осунулся, побледнел, внутренне подобрался.

Она до боли сжала руки в кулаки. Спирос обнял ее за плечи.

— Что поделать, дорогая…

— Папа умер?

— Да, прошлой ночью.

— Так и не успела я попрощаться.

— Он знал, что ты едешь, и так хотел тебя дождаться. «Поцелуйте за меня Софью, — сказал он под конец, — скажите, что я ее любил».

Положив голову ему на плечо, она заплакала.

— Как же мы будем без папы? — шептала она. — Вся наша жизнь прошла с ним. А теперь не слышать его смеха и шуток, и кто нас успокоит, как он?

— Я тебя понимаю. Для нас это такое же потрясение, как если бы однажды утром Акрополь ушел под землю.

— Как мама?

— Плоха. С тобой ей будет полегче. Кажется, это твои вещи.

— А что это было, Спирос?

— Он угасал с каждым днем. Доктор говорит, рак желудка. В Афинах Софья отправила Поликсену на улицу Муз, а сама со Спиросом взяла экипаж до Колона. Прежде чем она успела позвонить, Мариго открыла дверь. Она сразу прошла к матери. Обнявшись, женщины долго и неутешно плакали. Андромахи в доме не было, после смерти Георгиоса ее к себе забрала Катинго.

Мадам Виктория отвела Софью в гостиную, где лежал Георгиос. Он был в своем лучшем костюме. Приподнятая на подушке голова смотрела закрытыми глазницами на восток. В изголовье и ногах горели свечи. Зажженная лампа светила душе, если та вернется домой.

Вся семья собралась в комнате. Софья с каждым поцеловалась. Все были в черном. Входили друзья, родственники. Пришел священник, надел епитрахиль, разжег ладан, сказал краткую проповедь. Сев в кружок около покойного, женщины плакали. Мужчины оставались в соседней комнате. Время от времени кто-нибудь из женщин начинал причитать, оплакивая добродетели Георгиоса Энгастроменоса.

Крепко сжав материну руку, Софья подавленно молчала. В комнату внесли гроб, положили в него Георгиоса, укрыли цветами. Погасили свечи, стало темно, потом зажгли «бессонный свет», он будет светить сорок дней. Родные оставались в комнате, тихо переговаривались, вспоминали доброту и кротость Георгиоса.

Наутро к выносу пришли два священника и дьякон. Четверо мужчин подняли гроб на плечи. Держа в руках свечи, впереди пошли священники, за ними, размахивая кадилом, шел дьякон. За гробом шли мадам Виктория и дети. Петляя по лабиринту улиц, процессия направилась к церкви. На всем их пути хозяйки затворяли окна, торговцы закрывали лавки.

В церкви гроб поставили головой к востоку, по обе стороны от него сели близкие. Служба продолжалась около часу, потом священник попросил отдать «последнее целование». Софья приложилась к иконе на груди отца. Стулья отнесли к двери. Друзья и родственники подходили сказать слова утешения.