— Ничего страшного, Софидион. Немного расстроил желудок. Пройдет! А вообще—смех: худеть в мои годы! Ведь я столько лет опровергал напраслину, чтс-де толстых греков не бывает! Если и было меня за что ценить, так это за корпуленцию. Со мной раскланивалась вся улица Гермеса, и на Монастираки меня знали, а теперь, наверное, я и сам-то себя не узнйю. Право, это хуже, чем разориться.

— Все поправимо, папа, — отозвалась Софья. — Завтра пойдешь к доктору Скиадарессису. Может, он назначит тебе специальную диету.

— Слышать не хочу этого слова! — закричал Георгиос. — Мало i-реки голодали за свою историю?! Страшнее слова «диета» в нашем языке нет.

Еще ее тревожил Александрос. Он все больше забирал в свои руки семейную лавку. Дело процветало. Александрос оказался толковым коммерсантом, он отлично чувствовал греческий и европейский рынок. Когда Георгиос стал недомогать и появлялся в лавке от силы на час-другой, Александрос не однажды намекнул отцу, что лучше бы тот вообще оставался дома. Было видно, что он и Спироса намерен отлучить от дела.

— Наверное, я скоро уйду, — признавался тот Софье. — Александрос обращается со мной, как с мальчиком на побегушках. Придется искать другую работу. А что я умею? Торговец я никакой, да и душа у меня к этому не лежит.

От жалости к брату у нее заныло сердце: он и телом хрупкий, и душою вялый. Иногда он подолгу молчал, и она спрашивала: «О чем ты думаешь?» — «Ни о чем, — отвечал он. — Просто смотрю…»

— Когда Спиросу станет невмоготу в магазине, — успокоил ее вечером Генри, — я что-нибудь ему подыщу.

Накануне Нового года афинские улицы заполнили толпы людей: все спешили купить близким подарки. В ювелирных лавках уже все было распродано, в магазинах игрушек не протолкнуться. Софья отправила Генри одного на площадь Монастираки, а сама вернулась в книжный магазин Коромела-са. Здесь она купила новую книжку сказок Майкла Деффнера — читать Андромахе — и для Генри только что вышедшую «Историю Греции от завоевания Константинополя».

На следующее утро их разбудила праздничная канонада. В десять они были в кафедральном соборе на рождественской заутрене. Тут же присутствовали король Георг и королева Ольга. В одиннадцать король принял в своем дворце на площади Конституции министров и долгую череду достойных мужей. В числе приглашенных был и польщенный Генри, впервые переступивший порог королевского дворца. Королева в свою очередь приняла в полдень Женскую ассоциацию. Вечером Шлиманы вновь поехали во дворец. Генри повязал белый галстук, надел черный фрак, Софья была в роскошном муслиновом платье (материал подбирал сам Александрос), воротник и шлейф отделаны французским кружевом, заколоты букетиками шелковых роз. У входа всем дамам вручили изящно выполненные бальные карточки, и к десяти часам Софьин билет был весь расписан. Бал открылся двумя кадрилями по получасу каждая, потом по четверть часа танцевали польку, мазурку, вальс и шесть туров лансье. В полночь пригласили к праздничному столу. Возобновившись, танцы продолжались до четырех утра и завершились котильоном.

— На раскопках мне вытанцовывается лучше, — признался Генри, — хотя я еще могу тряхнуть стариной и оставить позади вон тех, к примеру, симпатичных английских офицеров.

— Ты хотел, чтобы мы заняли подобающее место в обществе, — усмехнулась Софья. — После сегодняшнего вечера выше подниматься некуда.

— Не обижай меня, золотая моя, — нахмурился Генри, — я не карьерист. Положение в обществе нам нужно для того, чтобы облегчить себе работу.

На праздник богоявления Шлиманы ранним утром поехали в Колон, чтобы поспеть в церковь св. Мелетия на службу крещения Христа в реке Иордан. Сотворив молитвы, священник опустил крест в купель с водой, потом благословил паству и каждому прихожанину отлил в бутылочку святой воды. Дома Георгиос Энгастроменос опрыскал ею все комнаты. Софье для згой цели требовалось три бутылочки, которые она и уложила в углу сиденья в экипаже. На Гиссарлыке она перенимала у Генри умеренный пантеизм, что было естественно для их жизни в Троаде среди ахейцев и троянцев, у которых были и сонм верховных, олимпийских богов, и многочисленные божества природы—боги огня, ветра, солнца, моря, лесов, рек. Вернувшись же в Афины, в современную жизнь, она возвращалась в лоно матери-церкви: выстаивала все воскресные службы, чтила всех святых, каждому в день его памяти ставила свечку, молилась о благополучии дома. Раз в год ходила исповедоваться. Когда в начале супружества у них случались размолвки с Генри, она признавалась в них на духу, зато теперь при всем желании ей не в чем было особенно покаяться.

В полдень сели за традиционное крещенское блюдо мадам Виктории — жареную индейку, фаршированную каштанами. Похоже, от диеты доктора Скиадарессиса Георгиос немного воспрял. После обеда многочисленное семейство отправилось в Пирей «на Иордан». Там уже собралась толпа народа. Освящая воду, священник бросил в море крест. Афины жаждали видеть победителя, который его найдет и вынесет на берег. Четверо молодых людей во всей одежде прыгнули в море. И первым вынырнул, торжествующе воздев руку с крестом, Александрос.

— Он мечтал об этой минуте всю жизнь, — шепнула Софья мужу.

Несколько дней спустя в Афины по церковным делам приехал епископ Теоклетос Вимпос. Его буквально нельзя было оттащить от фотографий и планов раскопок, от богатого собрания спасенных древностей.

— Вера лежит в основании моего характера, — заявил он. — Я верю, что вы нашли Большую башню и мощную крепостную стену. Я верю, что вот этими копьями, топориками и стрелами троянцы оборонялись от ахеян. Генри, в университете говорят, что увлеченность вас погубит. Что не умеете вы работать не спеша, без восторгов, как то пристало ученым людям. Что делаете поспешные заключения. Что даже весьма спорное свидетельство срывает с места и уносит ваше воображение и из скудной пряжи вы умудряетесь соткать рулоны полотна. Это говорят ваши критики.

— Я слышал от них и слова покрепче, — невесело усмехнулся Генри.

— Но вера завоевывает людей, — продолжал Теоклетос Вимпос, — если в их сердце есть место для увлеченности. Когда вы однажды признались мне, что хотите стать археологом, я вам поверил. И когда сказали, что вам нужна жена-гречанка, я опять поверил. Поверил и тому, что вы влюбились в карточку Софьи. Спрашивается, почему мне сомневаться сейчас?

Узкое, эль-грековское лицо Вимпоса тепло осветилось улыбкой, когда он взглянул в сторону Софьи.

— Ты только похорошела, выкапывая из земли всю эту красоту.

Иначе относилась к делу мадам Виктория. Она отвела дочь в сторону:

— Дорогая, Генри говорит, что в конце месяца вы опять уезжаете.

— Да.

— Пойми меня правильно, но сколько же можно оставлять дочь и дом?

— Пока мы не найдем Трою.

Однажды принесли обычную утреннюю почту. Быстро перебрав конверты, Генри отложил письмо из Чанаккале. Писал Фрэнк Калверт, и писал странные вещи. Прошел-де слух, что Генри продал в Европу за большие деньги Аполлона. Далее Калверт утверждал, что метопа была обнаружена не на государственной земле, а несколькими футами дальше, на его собственном участке холма. Он не собирался обвинять Генри в мошенничестве: ясно, тот просто ошибся. За вычетом транспортных расходов половина вырученных за Аполлона денег полагается Калверту, и он просит переслать их в Чанаккале.

Они сидели в саду. Солнце светило как-то неуверенно. На фоне голубого неба куском белоснежного сахара сверкал мраморный Аполлон.

— Кто мог наплести Фрэнку такую чушь?

— Не знаю. Слухи—те же летучие мыши: они слепые и любят темноту.

— Вообще-то понятно, что его обидело. Конечно, он знает, что метопу мы нашли не на его земле, но ему обидно, чего ради он научил тебя, как вывезти ее из Троады.

— Я сейчас же напишу ему ответ, объясню, что никуда не вывозил мрамор — ни в Лондон, ни в Париж, что никогда не продам его. Он здесь, он украшает наш сад.

Однако Фрэнк Калверт не унялся. И скоро они поняли истинную причину раздражения, водившего его рукой. Конечно, его взбесили не слухи о продаже Аполлона, причина лежала глубже. Им в руки попали гранки его статьи для «Левантийского вестника», в которой Фрэнк поносил и Генри, и его работу на Гиссарлыке.