Генри распахнул дверь и вышел. Он вернулся в «Англетер», на следующий день собрал чемодан и уехал на острова, объяснив свое одинокое путешествие вынужденным: море в марте коварно, а Софья не переносит качки. Семья еще уточнила версию: Генри-де уехал посмотреть раскопки. Но в таком городишке, как Колон, долго секрета не утаишь. Соседи украдкой бросали на Софью сожалеющие взгляды.

Всю ночь она проворочалась в своей девичьей постели. Ее то заливал жгучий стыд за Генри, что он так скверно обошелся с ее родными, то ей делалось стыдно, почему она не оборвала вздорного злопыхательства, не впервые досаждавшего Генри. Ведь не секрет, что слухи о нервом его браке распространял адвокат Вретос. И хотя Генри оставил семье роскошный дом в Петербурге, Вретос уверял, что материально он их не поддерживает, что в России он прослыл скупцом. А Генри недоуменно жаловался ей:

— Какой же я скупец? Я двадцать лет помогал родителям, поддерживал сестер, пока они не повыходили замуж, безвозмездно субсидировал брата-винодела…

Когда в Париже, измучившись тоской по дому, она упрекнула его тем, что он запрещает ей думать о родителях и братьях, он ответил:

— Что ты! Я и минуты не любил бы тебя, если бы ты забыла о них.

С каждым днем на душе было тяжелее и тяжелее. И Генри было нелегко. Никуда он не уехал — ни на Сирое, ни на Делос, ни на Санторини, а отсиживался в номере и писал письма: ей—укоряющие, родителям—обвиняющие. Софье: «Мне в страшном сне не снилось, что я могу жениться на ребенке, годящемся мне во внучки. Твоя исступленная тяга домой из Парижа служит достаточным доказательством того, что ты меня не любила и вышла за меня не по своей воле». Ей же: «В медовый месяц и в Париже мы питали друг к другу только уважение и любовь. Я боготворю тебя, но, когда ты бросаешь мне такие обвинения, на мое сердце ложится холод…»

«Вы говорите, — писал он ее отцу, — что в своем письме в Париж пытались убедить Софью не тревожиться о положении вашей семьи, а беспокоиться о своей собственной. Однако в ответ на рождественский перевод вы побуждали Софью добиваться от меня дальнейшей помощи…»

Софья совсем извелась, от нее осталась одна тень. Прожить день было мукой, а ночью она торопила утро. Кое-как отмучившись первую неделю, на второй она откровенно затосковала по мужу. Но как помириться с человеком, разочаровавшим обожаемую родню, — этого она решительно не знала.

Семейство тоже было в недоумении: взрослый человек — и всерьез принимает домашнее недоразумение! Это, разумеется, потому, что Генри не грек. Поговорили — и забыли. Виктория и Георгиос Энгастроменос уже не обижались. И конечно, не чувствовали себя виноватыми.

Софья не знала, что сразу после сцены в гостиной Генри Шлиман, во всем любивший определенность, написал епископу Вимпосу письмо, в котором перечислил все посулы, якобы сделанные им в чаянии руки Софьи.

На исходе второй недели добровольная узница увидела из окна своей комнаты, как на площадь Св. Мелетия вкатил экипаж и остановился перед их порогом. Из экипажа вышел Генри, чисто выбритый, подтянутый и до невозможности несчастный. Софья сбежала вниз и вместе со звонком открыла дверь. Они сдержанно поздоровались.

— В Колоне дядя Вимпос, — сказала она. — Он написал нам, что приехал в ответ на твое письмо и что встретится с нами только в твоем присутствии. Я сейчас пошлю за ним Панайоти-са.

Семья вышла в сад и тесно, заговорщицки уселась вокруг стола. Подсела к ним и Софья. Поодаль мерил шагами сад Генри. Вскоре в черном священническом облачении в калитку вошел Теоклетос Вимпос, и чернее черного были его глаза разгневанного ветхозаветного Иеремии. Неприветливо поздоровавшись с семейством, он прямо направился к Генри.

— Мой дорогой ученый друг, приветствую вас от всего сердца и благословляю.

— Досточтимый архиепископ, вы настоящий друг — выбрались в такую даль по первому зову.

— Я получил ваше письмо из Сироса и прочел его, сокрушаясь…

— Нам всем плохо, дядя Вимпос. — тихо обронила Софья.

— Во имя господа нашего Иисуса Христа, — продолжал епископ, по-прежнему обращаясь к одному Генри, — заверяю вас, что я никогда от вашего имени не обещал госпоже Энгастроменос эти бриллианты. Госпожа Энгастроменос на коленях просила меня познакомить с вами ее дочь. О вас я сказал только, что вы честный, порядочный человек.

— Только это?

— Только это. Остальное—домыслы, ложь! Ни о каких подарках, ни о какой денежной помощи или приданом вы не обмолвились ни словом. Уповайте на бога, и ваша невинность воссияет ярче солнца.

В саду воцарилась мертвая тишина. Софья глядела во все глаза на мужа, потом поднялась и перевела взгляд на родителей.

— Мама, — гневно возвысив голос, обратилась она к мадам Виктории. — Кто же сказал тебе, что мой муж обещал ожерелье? Теперь ясно, что не дядя Вимпос!

— Мм… А я и не говорила, что он. Мне сказала тетя Ламбриду. Она божилась, что ей сказал кузен Вимпос.

— А тебе, пала, кто сказал, что мой муж поможет тебе деньгами?

— Да тоже тетя Ламбриду.

Не дожидаясь вопроса, Мариго расплакалась и сказала сама:

— Прости, Софья, я никого не хотела огорчить. Тетя Ламбриду сказала мне, что ей сказал дядя Вимпос, что мистер Генри хочет позаботиться о моем приданом.

Епископ Вимпос подозвал Панайотиса.

— Сбегай за госпожой Ламбриду. Приведи ее сейчас же.

Скажи, что я велел.

Вид у госпожи Ламбриду был довольно несчастный. Похоже, ее старания не увенчаются успехом, а это значило, что пропасть времени и сил пошли прахом. Епископ не допустил ее к руке.

— Вот что, уважаемая, настало время признать, что к этой семье вы более не имеете отношения. Ваши родители долгое время были им друзьями, а вы показали себя недругом. Впредь никто не назовет вас «тетей». Итак, вы говорили им, что мой друг Шлиман обещал сделать всем дорогие подарки?

— Да, епископ.

— Откуда у вас эти сведения?

— По-моему, с ваших слов, епископ.

— Но я-то этих слов не говорил.

— Значит, я по бестолковости не так поняла, епископ, — слукавила госпожа Ламбриду, — я хотела как лучше, хотела порадовать их.

— И сделали все наоборот. Вы посеяли семена раздора, вы знали, какие горькие плоды они принесут. Извольте извиниться перед мистером Шлиманом за причиненные страдания и перед Софьей. Затем удалитесь из этого сада и впредь никогда не показывайтесь здесь. Отравителю источника нет прощения. Отпустив ее, он повернулся к Софье.

— Детка, тебя я не осуждаю, ты молода и еще не научилась видеть разницу между своим долгом перед родными и перед мужем.

Пунцовая от стыда, Софья неприязненным взглядом окинула сидевших за столом.

— В какую позорную историю мы попали по собственной милости! Я вела себя безобразнее всех. Почему никто с самого начала не переговорил с дядей Вимпосом? Почему я этого не сделала, зачем играла с огнем? Какая дура! И хуже всего, мы оскорбили человека, от которого видели только хорошее. Генри, — шагнула она к мужу, — прости нас — что я могу еще сказать? Конечно, я младенец, если думала, что даже замужняя женщина должна держаться заодно со своими. Я больше никогда не пойду против тебя и никогда не усомнюсь в твоей искренности. Я тебя люблю и хочу быть с тобой до конца своих дней.

Дальше говорить она не могла. Генри обнял ее и привлек к себе.

— В будущем, Софидион, мы будем вместе защищать себя от всех напастей.

Они заслужили себе второй медовый месяц. Генри надумал показать Софье ее собственную страну. Он нанял вместительный двуконный экипаж и телохранителей, вооруженных армейскими винтовками и пистолетами в серебряной оправе: в горах пошаливали разбойники.

Их первый маршрут лежал в крепость Филе, построенную в V веке до н. э. Оставив экипаж внизу у акведука, они стали взбираться на двухтысячефутовую гору, часто останавливаясь, чтобы, переведя дух, задохнуться от великолепия расступающейся панорамы гор, ущелий и долин. У древних крепостных камней они перекусили.