– Работы в зоне нет. Этот отряд вообще не работает. Мы вот им видик купили. Стараемся организовать досуг. Для зэков есть ансамбль, проводятся спартакиады. Есть, кстати, две церкви.

– Две?

– Православная и эта… как сказать?.. называется Церковь Христа.

– Знаю такую. Протестанты. Не боитесь религиозной вражды?

– Бросьте. Им же здесь скучно. Когда миссионеры приезжают, на собрания не только христиане, но и иудеи с мусульманами ходят. Аплодируют.

– Слышал, что в каждой зоне есть особые камеры пыток для особо непримиримых борцов с режимом…

– Ага. Есть у нас такая камера. Пойдемте, покажу.

Офицер острил. Он провел меня в пахнущий лекарствами стоматологический кабинет. Внутри жужжала бормашина. Перед дверью, подпирая рукой флюс, сидел молоденький заключенный.

Мой фотограф щелкал камерой во все стороны. И дощелкался. Один из офицеров устроил ему скандал.

Он орал, чтобы фотограф при нем засветил пленку, потому что кому охота, чтобы по фото в газете подельники заключенных его, офицера, выловили на воле и зарезали? Нет, ну кому охота, а? Вам вот охота?

Пока фотограф спасал пленку, я подошел к сидевшему в стороне заключенному. Вообще-то меня предупреждали, что зэки должны давать письменное разрешение на публикацию интервью. Я не стал об этом вспоминать.

Мужчина был сед и грузен.

– Добрый день. Я журналист. Ответите на вопрос?

– Отвечу.

– Правда ли, что стоит попасть в зону молодому и ненакачанному мужчине, как его сразу изнасилуют?

– Пф! Глупости! В зоне все всегда на виду. Минуты спокойно не просидишь, начальство дернет. Если кого-нибудь опустят, а он еще и нажалуется, то шуму будет – себе дороже.

Вот в СИЗО… где в трехместной камере сидит двадцать человек, – там да. Бывает. А на зоне редко.

И потом что ж ты, журналист, всех нас в извращенцы записываешь? Все мы зэки, но ведь не звери. У нас на воле семьи есть. Жены, дети. У кого нет, тем девушки пишут.

Мы, между прочим, в Бога верим. А ты говоришь, мужика оттрахать!

.

Всю обратную дорогу фотограф возмущенно пыхтел:

– Говорили – зона то, зона се! Их бы в полк, в котором я служил! Там не то что видик – радиоприемник всего один был! И с утра до вечера вечную мерзлоту лопатами ковыряй!

А эти? Хошь тебе – комната, блядь, психологической разгрузки. Хошь – на кровати среди бела дня валяйся!

В моей части тем, кто просто думал о том, чтобы к кровати днем подойти, сразу передние зубы выбивали.

Колонии бывают обычные и строгого режима. Для лиц, признанных особо опасными, существуют тюрьмы – с камерами, полосатыми робами и внутренними двориками для прогулок.

А вот что происходит с теми, кто еще более опасен? С теми, кто приговорен к смерти?

Офицер из Пресс-центра ГУВД удивился:

– Зачем тебе знать? Я работаю в органах почти тридцать лет, и то не знаю всех подробностей. И никто не знает, что бы там в газетах ни писали. Тем более что уже шесть лет на смертные казни в России мораторий.

– А раньше?

– Это всегда была секретная информация. Знаю только, что в Ленинграде даже в 1980-х никого не расстреливали. Их увозили во Владимир, а что было дальше, – неизвестно.

Как я выяснил позже, в СССР исполнители приговоров давали подписку о неразглашении. Страны, которой они обещали молчать, давно не существует. И я нашел-таки человека, согласившегося поговорить.

Сегодня он офицер-отставник. Разговор происходил у него дома. Мы пили чай. У собеседника была неспешная речь:

– В советские времена у нас убивали очень жестоким образом. Ночью, после двенадцати. Обязательно должны были присутствовать начальник тюрьмы и прокурор по надзору.

– Зачем?

– Вдруг мы расстреляем кого-нибудь подставного? А приговоренного за деньги отпустим? Забирая человека, мы не говорили, куда его ведем. Просто говорили, что его прошение о помиловании отклонено Указом Верховного Совета.

Я видел человека, который в эту минуту поседел. Обычно мы просто говорили: «Иди в кабинет». Но они все равно понимали зачем. Некоторые начинали орать. Или упирались. Жуткий момент: дверь открывается, а человек не проходит.

– Весь кабинет в крови?

– Нет, почему? Там убирали. Это маленькая комната, наглухо закрытая. Приблизительно три на три метра. Стены обиты резиной, а в стене форточка.

Кто-то сразу падал. Мне рассказывали, что некоторые умирали от разрыва сердца. Кто-то, наоборот, пытался сопротивляться. Таких валили с ног, скручивали, надевали наручники.

По инструкции выстрел осуществлялся револьвером системы «наган» в левую затылочную часть головы, рядом с левым ухом. Там расположены жизненно важные органы. Человека сразу вырубало.

– Сразу?

– Ну нужно же умеючи стрелять. Чтобы он сразу умер. И потом, нас было двое или трое. Кроме тех, кого я назвал, при исполнении приговора должен был присутствовать врач – начальник медэкспертизы. Он констатировал смерть. И представитель информационного центра. Этот вел учет.

– Часто приходилось исполнять приговоры?

– Я проработал в этой группе почти четыре года. По штатному расписанию у меня было два заместителя. Один вообще ни разу не участвовал в исполнении приговоров: боялся. Со вторым мы чередовались.

Всего за четыре года у меня было больше тридцати человек.

– Были такие, что особенно запомнились?

– Был случай: двое цыган, дядя и племянник, воровали что-то, а тут милиционеры. И они милиционеров убили. Очень жестоко.

Дядя рецидивист, пять судимостей. Очень здоровый – шеи просто не было! На руки наручники было невозможно надеть: такие толстые запястья.

Когда мы его привели, то вчетвером навалились. Он упал, головой ударился о бетонный пол. Ему всадили семь пуль. Голова у него развалилась, мозг во все стороны. Я, помню, еще подумал, что халат нужно было надеть. А он все еще дышал.

Потом меня осенило! Подошел, два выстрела ему под лопатки дал, в легкие. Он сразу умер.

Потом привели племянника. Он всю дорогу говорил: «Не надо! Это не я! Это дядя!» А как увидел труп, тут же упал, замолчал…

– Вам бывало жалко приговоренных?

– В советские времена к высшей мере часто приговаривали за хищения в особо крупных размерах. Вот этих людей было жалко.

А вообще, в «Аргументах и фактах» была статья о смертной казни. Там говорилось, что палачи с ума сходят, что к ним по ночам души расстрелянных приходят. Все это вранье!

Я этих подонков даже за людей не считал! Сперва я думал записывать данные всех, кому был приведен приговор. А потом решил, что они не достойны.

Вот один: изнасиловал и убил свою дочь. Или другой: работал учителем, совратил ученицу, потом, когда она потребовала на ней жениться, убил ее и труп бросил в озеро. Образованный был. В камеру томик Ленина умудрился пронести!

– В кино перед приведением приговора осужденному дают возможность встретиться со священником… исповедаться.

– Да вы что! В те годы и на свободе-то люди боялись в церковь ходить!

– А «последнее желание» исполнялось?

– Одним из первых расстрелянных у меня был молодой парень… по-моему, из Саратова. Он убил своего родственника. А потом пальцы трупа запихал в розетку: как будто несчастный случай.

Когда ему сказали, что ходатайство отклонено, я спросил: «Твое желание?» Он попросил сигарету. Я дал. То есть желание спрашивают, но кто ж его станет выполнять? Если хочет покурить, то да. А если он женщину в камеру закажет?

– Отличаются ли условия содержания смертников от того, как содержат других заключенных?

– Да, у них все немного иначе. Передачи им не положены. Общение с внешним миром сведено к минимуму. Раз в сутки их выводят в туалет. И все.

С момента вынесения приговора до его исполнения могло пройти несколько месяцев. Или год.

За это время люди менялись до неузнаваемости. Вначале они на что-то надеялись. Потом… день за днем… они каждый шаг в коридоре слышали…

– Человек чувствует приближение смерти?