Почему? Почему? Тысячи «почему».

Велецкий вдобавок оказался упрямым как баран.

— Скажешь, я разрешил, — приказывал ему врач, который тогда дежурил. — А то сделаешь только хуже нам обоим.

— Не могу, это будет неправда, — твердил Велецкий.

Заведующий хирургическим отделением обратился за помощью к Румлу:

— Это ваш практикант, поговорите с ним. И без того нам долбят, что студенты делают в клинике, что им заблагорассудится. В конце концов этого парня вышибут из медицинского.

— Не беспокойтесь, вразумим, — сказал Румл, сам не ведая, что обещает.

Он говорил с Велецким час и ничего не добился. Потом пришел ко мне.

— Пожалуйста, поговорите с ним. Может, у вас получится.

— Хорошо, приводите.

— Послушайте, голубчик, — уговаривал я его. — Никто не требует от вас подлога. Ведь вы, когда дежурите в хирургии, никогда ничего не делаете самовольно. Вам следовало больную уложить. Спросили вы, какие ей назначены инъекции?

— Спросил. Политетрациклин. А если проснется и пожалуется на боль, эуналгит.

— Вот видите, вы ничего не делали по своему усмотрению. Так, может, и про рефлектор спросили?

— Про него не спросил, пан профессор.

— А возможно, уже и не помните.

— Помню. Я взял его из ординаторской тайком.

Румл сидел возле него.

— Гос-споди, ну какой же болван, — простонал он тихонько.

Велецкий услышал и покраснел.

— Бывают случаи, когда хоть и не спрашивают, но предполагают. Вам, вероятно, не пришло и в голову спросить?

— Нет, отчего? — упорствовал студент. — Но я подумал, что доктор не разрешит. Штепсель был далеко, пришлось взять удлинитель, а это тоже не позволено.

— Нет, ну видали! — торжествовал Румл. — Его вышибут из института, а он все будет твердить свое.

— Потому что доктор Шейнога ни при чем, — повторял Велецкий с упрямством осла. — Если меня исключат, будет несправедливо. Я ничего плохого не сделал.

— Безусловно, того же мнения и я — для чего же давать к этому повод!

— Может, еще не исключат, я хотел этой старушке помочь.

Понять-то его я, конечно, мог. Он полагал, что добрые намерения в оправдании не нуждаются. Тщетно я повторял ему, что даже и отец, убивший при аварии собственного ребенка, подлежит суду.

— Что ж, значит, за последствия отвечаю я, — сказал он. — Вы сами нам на лекции говорили, что нельзя уклоняться от ответственности. Почему за меня должен расплачиваться доктор или сестра?

— Все равно за все отвечают заведующий и дежуривший врач, — жужжал ему в ухо Румл.

— Возможно. Но я сваливать вину ни на кого не собираюсь.

Мы махнули на него рукой. Потом его вместе с доктором Шейногой и сестрой, которая несла тогда дежурство, вызвали на комиссию. Председательствовал Крейза, молодой доцент из дерматологии, который в то время замещал директора. Он обрушился прежде всего на Велецкого и на сестру. К Шейноге же отнесся снисходительно. Причина этого была ясна: Шейнога лечил его мать — оперировал желудок или что-то в этом роде. Поэтому, наверно, он все время утверждал, что доктор и заведующий несут только формальную ответственность, они не в состоянии знать всего, что происходит у них на дежурстве, но должны иметь персонал, на который можно положиться.

К сестре он был непримирим. Все повторял, что клиника — не богоугодное заведение, а лечебница, где никакая самодеятельность недопустима. Сестра должна знать, что происходит в отделении. Грубо нарушены правила техники безопасности! Сестру следовало бы перебросить на ожоги — единственная возможность для нее понять, к чему ведет подобная беспечность. А что касается Велецкого, то он, ходатайствуя о предоставлении ему места в нейрохирургии, проявил себя как совершенно безответственный работник. Потому правильнее было бы заняться ему где-нибудь практической медициной — и уяснить себе, что врач несет ответственность за пациента.

Не знаю почему, но каждая фраза доцента Крейзы меня раздражала. У него был резкий голос судьи, говорящего о подследственных, и жесты проповедника. Роль арбитра он вел на полном серьезе — человек это был еще молодой и тщеславный. Высказывания его отличались безапелляционностью. Он неустанно повторял, что дело это нельзя оставить без дисциплинарного взыскания, тем более что подана жалоба и возбужден судебный иск, и требовал от администрации принятия конкретных мер: сестру направить в отделение ожогов, ходатайство Велецкого о предоставлении вакансии отвести.

Аргументировать эти меры нам следовало нерадивым выполнением обязанностей, халатным отношением к работе и людям, которое несовместимо с моралью человека социалистического общества.

Оба нарушителя даже не пытались оправдываться. Слова попросил Шейнога. Он заявил, что виноват, во всяком случае, не меньше тех двоих. О рефлекторе он, правда, не знал, но против использования его возражать, безусловно, не стал бы. Сестра была в отделении одна и не могла поспеть всюду.

Крейза его снисходительно выслушал, сказал, что, если доктор будет великодушно брать всю вину на себя, дело не сдвинется с мертвой точки, и, наконец, изрек, что комиссия все обсудит, а они трое могут быть свободны.

После их ухода воцарилась неловкая тишина. Доцент понял, что никого не убедил. Поднявшись, разразился громовой речью, словно стоял на трибуне:

— Товарищи, поймите, что у нас по отношению к тем двум есть еще и обязанности воспитателей! Они должны вынести из этого урок на всю жизнь! Сегодня речь не только о студенте и медсестре — о добром имени нашего здравоохранения! К чему мы придем, если вместо дисциплины и собранности будем насаждать среди молодежи такую анархию? Об этом случае должен знать весь персонал больницы — лишь так мы сможем избежать в дальнейшем подобных упущений!

Он говорил и говорил. Фразы становились все цветистее, обороты все выспреннее. Не выдержав, я перебил его:

— Мне кажется, и я бы дал старушке рефлектор. Возможно, у меня бы получилось то же, что у этого студента. Бывают неудачные стечения обстоятельств. Не понимаю, почему ответственность за это надо перекладывать на тех двоих! Спросим себя, почему они так поступили? Да потому, что в помещении был холод, если бы отопление работало, то ничего бы не произошло.

В комиссию входили также Вахал — главврач отделения переливания крови, главная сестра Коутецка и заведующий ремонтными мастерскими Клика. После моих слов все они оживились.

— Правильно, — поддержал меня Клика. — С таким же успехом можно было бы обвинить и мастерские. Если бы своевременно произвели ремонт, никто бы не стал брать рефлектор.

Крейза был дезориентирован. Широкая полемика, видимо, не входила в его расчеты. Он сманеврировал по принципу: «divide et impera».[5] Превратил меня в обвинителя:

— В таком случае ответьте пану профессору, почему не работало отопление, раз он об этом спрашивает! Ведь вы же отвечаете за мастерские!

Он был искусный тактик. Но Клика не дал сбить себя с толку:

— Это я, разумеется, выясню. Но товарищ профессор имел в виду совсем другое. Мы этот случай должны разобрать в более широкой связи. Возможно, он был вызван еще и другими причинами. Не нашлось койки, средний медперсонал на дежурстве представляла только одна сестра…

Но доцент уже опомнился. Глаза его опять метали молнии:

— Где мы находимся, товарищи? Вы что, из ложной солидарности готовы потворствовать разгильдяйству?

Я почувствовал, как у меня задергалось веко. Если немедленно не возьму себя в руки, начну ругаться. Сидевшая возле меня Коутецка долго молчала. Сосредоточенно складывала листок бумаги во все более мелкие и мелкие прямоугольнички. И вдруг решительно заговорила:

— Товарищ доцент, я сестрам поблажки не даю. Гоняю часто за любой пустяк — иначе не получается; порядок — главное в нашей работе. Но если что-то делается из добрых побуждений, подходить к этому с меркой обыкновенного нарушения дисциплины очень трудно. Впрочем, на то есть юристы, чтоб судить: было тут халатное отношение к служебным обязанностям или нет. А мы должны давать нашим сотрудникам оценку всестороннюю, учитывая и их положительные качества. Нельзя ведь просто так обидеть человека на всю жизнь!