— Пан доцент, обход сегодня можете не делать, я уже всех обошел!

Когда Кртек нам рассказывал это в своей сухой, ироничной манере, все просто лежали от смеха. И что же он Велецкому ответил?

— Благодарю, коллега, — сказал он, даже не улыбнувшись. — Это очень мило с вашей стороны. Но все-таки я думаю пройти еще раз. Мне, видите ли, тоже надо знать, что происходит в клинике.

Теперь Велецкий немного обстрелялся. Может делать несложные перевязки, и ассистенты говорят, что руки у него неплохие. За время пребывания среди нас научился и скромности. Понимает, что практикант в ряду клинических званий — нечто вроде ефрейтора. Перед сокурсниками, разумеется, форсит. Ефрейтор ведь всегда бывает грозой новобранцев.

— Диапозитивы давать сейчас? — учтиво спрашивает он меня.

Я утвердительно киваю. Он опускает темные шторы, включает аппарат. Начинаем.

Мне осталось рассказать об опухолях ствола головного мозга и мозжечка. Сначала вкратце повторяю основные анатомо-физиологические данные, затем следует теоретическое обобщение, показ рентгеновских снимков. Объясняю ход операции, вычерчиваю ее схему. А следующая часть сообщения — снимки, диапозитивы… Свет, тьма, жужжание аппарата, щелканье кассет, шелест переворачиваемых страниц тетрадей и блокнотов.

Передо мной десятки лиц. Глаза внимательные, сосредоточенные, глаза, рассеянно блуждающие по стенам, глаза сонные, красивые глаза девушки, не выражающие ни единой мысли. Взгляды нетерпеливые, взгляды, полные затаенной насмешки или невыразимо скучающие.

— Эпендимома, — повышаю я голос, — опухоль, встречающаяся главным образом у детей.

Новая искра интереса. Страдания, которым подвержены дети, всегда занимают и трогают аудиторию.

— Опухоль вырастает из четвертого желудочка. Это опасная зона. На основании этого желудочка располагаются, как известно, жизненно важные центры. Они регулируют дыхание, кровообращение, сердечную деятельность. Любое повреждение в этом месте способно привести больного к смерти прямо на операционном столе. Радикальная операция практически невозможна — иссекают обычно лишь часть опухоли. Можно выразить глубочайшее сожаление по этому поводу — ведь эпендимома как таковая не злокачественная опухоль. А бывает, что исход заболевания летальный.

Дописывают. За последней фразой энергично ставят восклицательные знаки. Откладывают самописки и разминают пальцы.

— Я кончил. В заключение хочу продемонстрировать клинический случай. На этот раз всего один, но в известном смысле очень поучительный.

Только Велецкий знает, что сейчас будет. Видел, как я провел Витека в кабинет. Надо отдать справедливость Велецкому: он не злоупотребляет своей осведомленностью, ничего сокурсникам заранее не объявляет. Только командует приглушенным голосом, чтобы подняли темные шторы и помогли убрать проекционный аппарат. Иду к двери в проходную комнату и открываю ее. Не вижу никого.

— Витек, ты где?

Ответа нет. Прохожу весь кабинет и выглядываю в коридор.

— Слышишь, отзовись…

Даже теперь все тихо. «Уж не сбежал ли на улицу?» — пугаюсь я.

— Узлик! — встревоженно выкрикиваю имя, которым называют мальчика наши сестры.

— У-у-у… — раздается откуда-то из угла.

Аудитория за спиной у меня разражается хохотом.

— Вылезай, постреленок!

Он сидит за лабораторным пультом. Вытаскиваю его и ставлю около себя. Теперь уж он послушно следует за мной. При этом копирует мой широкий шаг и дует в губную гармошку. С задних рядов его не видно, студенты встают, поднимаются на цыпочки. Я подхватываю его и сажаю на кафедру:

— Скажешь докторам все, о чем тебя спросят!

Демонстрации случаев начинают с анамнеза. Делаю знак студентке из первого ряда.

— Как твоя фамилия? — спрашивает длинноволосая медичка.

— Пан Узел! — выкрикивает мальчик.

Девушка растерянно усмехается. Закусывает губу.

— Ну ладно. А как зовут?

— Узлик, — объявляет мальчик, шныряя любопытствующими глазенками по залу.

В аудитории — веселое оживление.

— Спроси, зачем он пришел в клинику, — суфлируют девице.

— Зачем ты пришел в клинику?

Витек испуганно смотрит на девушку. Молчит.

— Но ты ведь знаешь, почему ты в больнице?

— Да.

— Так почему? Скажи нам.

— Не знаю.

Аудитория не может сдержать смеха. Мальчик смеется вместе со всеми. Подмигивает то одним, то другим глазом, чтобы интерес к нему не ослабевал. Наконец вытаскивает из кармана губную гармошку. Он уже освоил музыкальную фразу. В общих чертах это напоминает «собачий вальс».

Лучше уж займусь мальчиком сам. Поворачиваю его спиной к аудитории:

— Он оперирован. Вот здесь прощупывается шов, — показываю в гуще пробивающихся волосков направление разреза. — Может, есть желающие посмотреть вблизи?

Две студентки из первого ряда идут к кафедре. Щупают шов. При этом совершенно ясно, что каждая главным образом хочет мальчонку погладить. А этот паршивец тем временем строит мне рожи. Высовывает язык, ухмыляется, подмигивает напропалую…

— Здесь была опухоль, проросшая в мозжечок. Она заполняла весь четвертый желудочек и начинала давить на мозговой ствол.

Объясняю первичные симптомы и клиническое развитие. Еще раз повторяю ход операции.

— Мы удалили ее всю без остатка. Это была эпендимома, о которой я вам говорил в конце лекции.

Студентка, потерпевшая неудачу с анамнезом, нерешительно подняла руку:

— Но, пан профессор, вы говорили, что радикальная операция невозможна!..

Вот так. Теперь должна была последовать моя коронная реплика. Стало даже неловко — так эта пигалица мне подыграла.

— Я не сказал «невозможна», а сказал «практически невозможна». Она редко когда удается или, если угодно, почти никогда не удается.

Зал смолк. Эффект получился неожиданно сильный. Но право же, я сделал это не из позерства. Просто хотел, чтобы студенты усвоили материал. Подхватив Витека, я опустил его на пол. Семестр закончился. Я простился со студентами легким поклоном, и они мне хором ответили. Узлик снова принялся меня передразнивать. Тоже отвесил поклон, и при этом два раза подряд да еще в пояс, так что все опять начали хохотать. Я вышел первым, он за мной, не отрывая гармонику от губ, — так мы и скрылись в кабинете. В клинику шли уже медленно. Я держал его за руку, а он послушно семенил возле меня с гармошкой в кармане.

— А ты знаешь, куда теперь поедешь? — спросил я его.

— Да, — сказал он. — Домой, к дедушке.

— Нет, Витек, — снова принялся я объяснять, — сначала поедешь в другую больницу. Там будут дети, такие, как ты. Когда совсем поправишься, тогда только дедушка за тобой приедет.

Он шел вприскочку рядом. И не спускал с меня больших — по плошке — глаз. Сначала молчал. Потом подпрыгнул и чему-то хитро улыбнулся. И наконец не выдержал — проговорил нараспев:

— А я в больницу не пойду, не пой-ду! Поеду домой к дедушке — вот!

— Не пойдешь?..

Инсценировать удивление мне не потребовалось.

— Не-а, не пойду, — подтвердил он еще раз. — Но я дедушке обещал, что тебе не скажу!

У входа в клинику он дернул меня за рукав:

— Не скажешь ему, да?

Нет, вы подумайте! Хорошенькое дело! Пан лесник, кажется, и вправду собрался везти внука прямехонько домой. Проконтролировать это мы не сможем… Лекарство он у нас получит, так что, по его рассуждению, все будет в порядке. В детское отделение они не явятся, и все. И как это мы не сообразили раньше? Старый Узел достаточно яркая индивидуальность, чтобы поступить, как он считает нужным.

Я попросил их зайти еще раз, когда мальчик переоденется. В коротких штанишках и тенниске Витек был тоненький, как былинка.

— Так что? Вы, кажется, хотите внести коррективы в наши планы? — обратился я к деду. — Ребенок пока еще не может находиться дома, уверяю вас.

Он покраснел.

— Выболтал все-таки, гаденыш, — погрозил он внуку. — Хотел его немного подкормить, пан профессор. Вы только гляньте на него — кожа да кости! А у меня он получал бы цельное молоко, напек бы ему пышек… Такой ведь был хороший паренек. А сейчас?..