Да, это «он мог бы жить везде» таило в себе презрение, поскольку означало, что он мог бы сгнить, безвылазно и без сожалений просидев на одном месте, здесь или там, не важно, а нас искушало «нигде», хотя выходило то же самое, но мы были тогда слишком глупы, чтобы это понимать.
Из того шалмана рядом с «Пингвином» мы перебрались в другой, может, в «Гонг», может, в «Амфору», а может, еще дальше, в «Токай» или даже в «Сюрприз»: хотелось почувствовать себя, как прежде, – замедленные движения, когда прикуриваешь сигарету, и липкий пот на лбу: дешевое белое вино выходило из нас быстрей, чем мы успевали его вливать в себя. Августовские предвечерия, когда по городу бродят представители самой низшей разновидности человечества, те, у кого нет ни гроша, чтобы уехать, бродят без надобности, без сил, слипшиеся друг с другом, смятые в бесформенную глыбу, полную рассыпавшихся ложечек сахара и скверного, но действенного спиртного. Наверное, в самом конце это был «Сюрприз», где старые шлюхи с Вильчей улицы теряли вставные челюсти, палки и протезы, почти уже вечер, у барменши в руке мензурка, но она не ставила своей целью аптекарскую точность. Мы смотрели, как пепел падает рядом с пепельницей. Пьяные совали монетки в музыкальный автомат и выходили на улицу.
– Пошли к Василю, – предложил Малыш. – У него прохладно.
Хотя на самом деле у нас кончились деньги, а вечер только начинался, машины еще не зажигали фары. Мы шли по Кошиковой, по той ее необычной, почти вымершей части, что ведет к Роздрожу. Забытый, почти безлюдный уголок центра, где до самой площади все так тихо и недвижно. А потом мы повернули направо, вдоль Ботанического сада и дальше, а часовые у Бельведера и русское посольство умирали от скуки и умиротворенности, которая будет длиться до скончания света. Узенькую улочку заполняла тень кленов, собранная за весь долгий знойный день. От Лазенок веяло прохладой.
Его мать, в смысле Василя, когда стала болеть, когда у нее уже не было сил заниматься их большим домом, получила здесь квартиру. Он первым выбрался из того окраинного захолустья. Еще до окончания лицея. Три большие комнаты с окнами на восток и на запад. С таким же скрипучим паркетом и бронзовыми дверными ручками. И возможно, все закончилось бы самым естественным образом, как в жизни, мы разошлись бы, виделись бы все реже, пребывая в разных мирах, потому как ничто материальное не связывало нас, ни две перекрещивающиеся улицы, ни общие поездки в автобусе по утрам в профтехучилища и техникумы: Малыш учился на техника, а мы с Гонсером готовились в рабочий класс, короче, ничего нас не объединяло. Время от времени мы встречались, то он заглянет к нам, то мы к нему, но для этого надо было пересечь весь город. И вот однажды, а произошло это утром в автобусе, Гонсер сообщил:
– А я получил письмо от Бандурко.
До сих пор никто из нас в жизни не получил ни одного письма, и потому мы смотрели на Гонсера так, словно он неудачно пошутил. Но он вытащил из кармана открытку с колонной Зигмунта, в которой было написано: «Ребята, загляните ко мне. У меня умерла мама».
Выходит, Василь остался совсем один, кроме матери, у него была только тетка в Кракове, стопроцентная сумасшедшая. Она прокляла собственную сестру за флирт с коммунизмом, кажется, еще во времена Берута и так и не сняла этого проклятия, даже на похоронах не была, заехала немного позже, чтобы объявить, что нога ее не будет в этом квартале красных кровопийц, но издалека она будет заботиться о судьбе племянника, потому что как бы там ни было, но они одна кровь.
Короче, в тот день мы прогуляли занятия, как, впрочем, и во многие другие, и поехали прямиком к Василю, справедливо рассудив, что, ежели человек пребывает в глубоком трауре, ему и в голову не придет заниматься с утра математикой или всемирной историей.
Бездвижность этой квартиры. Там всегда ощущалась некая неподвижность из-за обширности комнат и немногочисленности звуков, казавшихся оттого явственными и выделенными, но в тот раз мы вошли в какой-то туман, в какую-то взвесь и перемещались из комнаты в комнату, как рыбы в аквариуме. Лицо у Василя было белое как мел, ни следа обычной розовости. А потом, когда мы уже уходили, он, открывая обитую черной клеенкой дверь, взглянул на нас, сделал какое-то неимоверное усилие, криво улыбнулся и произнес:
– Ну что, теперь будет где устраивать гулянки?
И вот мы вошли в прохладную тишину прихожей, в смешение запахов, и большинство из них были запахами, оставленными нами; стены, мебель, пол – все было пропитано ими, и каждый из них мы могли бы назвать по имени, сказать время дня или ночи. Точно так же, как и о пятнах на красном ковре, о царапинах и щербинах на штукатурке, потому что, случалось, мы веселились, как царские офицеры или ханыги с Брестской.
– Регресс поехал за море, – сообщил я, а Бандурко ответил:
– Любой повод хорош.
Он сидел в красных пижамных штанах за черным «Шредером» и наигрывал что-то одним пальцем, какой-то бесконечно замедленный и банальный мотивчик, тоскливый, как этот день, постепенно переходящий в вечер.
– Сам не понимаю, почему я еще не продал его.
Мы тоже не понимали. После смерти матери Василь перестал заниматься музыкой. Совсем. Лишь временами наигрывал какое-нибудь буги, чтобы сделать приятное Гонсеру. Но обычно мы складывали в инструмент пустые бутылки.
– Деньги у тебя есть, хоть сколько? – спросил Малыш.
– В холодильнике есть белое вино, – ответил Бандурко.
А потом и мы сняли рубашки, чтобы чувствовать, как стекает пот по груди, по спине, а Василь играл какие-то неуклюжие подделки под Джаррета,[31] а может, и ничего, может, так и должны были они звучать, может, ему не хотелось играть ничего другого. Каким-то чудом вина оказалось вполне достаточно, выходить никуда не пришлось, ну и яичница с беконом прямо со сковородки. Никаких безумств, потому что вместе с темнотой втекала жара и мы чувствовали себя как постаревшие, усталые герои из какого-нибудь дрянного фильма. Мы выбрасывали окурки в раскрытое окно, и они, пролетая, казались красными звездами, что в этом квартале отнюдь не было чем-то необыкновенным.
– Ни хрена ты, приблуда, не знаешь, – спокойно произнес я, адресуя эти слова скорей себе, нежели его бдительному и неподвижному профилю.
Гонсер встал, а за ним Черненькая Налысо. Наверно, отправлялись на прогулку под звездами, двадцать градусов мороза, и я мысленно пожелал им всего наилучшего. Кто-то сдвинулся с их пути, через несколько тел им пришлось перешагнуть, а я задумался, как могло дойти до всего этого, если люди так часто оказываются в состоянии такой вот неподвижности, как все здесь, как мы давно, когда-то, почти всегда. Костек не поддался на провокацию. Он курил, смотрел на людское скопище и, наверное, обдумывал, как придать этому статичному бардаку некую динамическую форму и как использовать эту стихию в своих и в то же время абстрактных целях, как заполнить неподвижный мир идеи почти неподвижной человеческой плотью.
Нет, разумеется, время от времени происходили какие-то шевеления, подобно одиночным волнам на морской глади. Кто-то вошел и уселся, дружок Василя встал и стал копаться в куче рюкзаков. Возвратился он с чем-то завернутым в бумагу. Мне не пришлось слишком напрягаться, чтобы догадаться, что это.
Я оставил Костека, который был слишком трезвый, слишком холодный для этой ночи, окутывавшей нас, как кокон. Собственно говоря, насрать мне было на него, как, впрочем, и на остальных, но алкоголь проскальзывал через все тайные проходы в теле и так магнетизировал их, что я не мог обойтись без общества. А Костек – ах, как ясно я понимал это сейчас – ни разу в жизни не опустился в состояние успокоительного пренатального бормотания. Но я не стал развивать эту мысль, а просто встал, достаточно ловко, и, споткнувшись о чьи-то тяжелые и твердые, как камень, башмаки, вступил в самое средоточие общения душ, а бутылку они уже почали. Бандурко глянул на меня, как на наглеца в кино, который садится рядом, хотя большинство мест в зале пустые. Его дружок не поднял головы. Его длинные темные волосы почти касались колен. Он сидел по-турецки, наклонившись вперед, и выглядел как реклама нирваны в шестьдесят девятом году. А волосы у него блестят, подумал я. Но просто они были не так давно вымыты, и свет лампы зажигал в них отдельные рефлексы. Он как-то выбивался из этой банды громогласных небритых самцов в клетчатых рубашках. Кончик носа, выглядывающий из-за черной, чуть золотящейся завесы волос, был такой тонкий и нежный, а будь тут свет поярче, то, наверно, казался бы вообще прозрачным.
