С Бурмистровым протекало все по-прежнему: она съедала очередную тарелку невидимой еды, он ревел и платил.
После ухода отца из МГУ денег в семье стало меньше, и сотня в месяц от Лошадиного Супа была для Оли очень кстати. В оркестре она получала 96 рублей.
Промелькнули шумные перестроечные годы, надвинулись беспощадные девяностые. Олиной маме удалили правую грудь, умерла скандальная Олина бабушка, освободив наконец двухкомнатную квартиру на ВДНХ, Оля сделала второй аборт, ушла из оркестра преподавателем пения в гимназию.
С Бурмистровым что-то стало происходить: он несколько раз менял место встреч с Олей, кормя ее то в отдельном кабинете «Метрополя», то в пахнущих евроремонтом полупустых квартирах. Ревел Бурмистров уже без подушки, никого не стесняясь. Он возил Олю на «девятке», на «хонде», потом пересел на заднее сиденье джипа, уступив место шоферу с толстой шеей. Одевался Лошадиный Суп как не очень молодой новый русский и брил голову. Отдаваемая Оле сумма быстро обрастала русскими нулями вплоть до реформы 1991 года, а потом, как бабочка под стеклом, надолго застыла стодолларовой купюрой.
Оля ела с аппетитом невидимое, а он выл «это нэ!», корчась и брызгая пеной на свой дорогой костюм.
Девятнадцатого октября 1993 года Оля вышла замуж за косметолога Алешу — коллегу своего бывшего любовника Жени. Они сделали наконец ремонт в запущенной и загаженной шестью котами бабушкиной квартире и въехали туда с новой мебелью, огромным телевизором и красным сеттером Каро. Кудрявый широкоплечий Алеша любил Олю, французское кино, спорт, машины и прилично зарабатывал. Оля ушла из гимназии и захотела родить ребенка. Летом они собрались в двадцатичетырехдневньй тур по Европе, организованный отцом Алеши — мидовским функционером. Оля еще ни разу не была за границей. Зато Алеша провел детство во Франции и жаждал открыть жене Европу.
Пакуя чемоданы, Оля вспомнила про завтрашнюю встречу с Бурмистровым:
«Не поеду… Хватит воздух жевать… Баста, Лошадиный Суп».
Проникнув в мягкое тело Европы через тихую Финляндию, они проехали по Швеции, Норвегии, Дании, Исландии, отметились в невкусном, но красивом Лондоне, переплыли Ла-Манш, пересекли вкусную Францию и оказались в чистой Швейцарии.
Оля была совершенно счастлива до самой Женевы. Там ей вдруг стало очень плохо. Вечером они с Алешей сидели в ресторане с видом на озеро и неторопливо поедали громадного, запеченного на гриле лобстера, запивая сочное белоснежное мясо южношвейцарским «Pendant les Murettes». Слегка загоревший за две недели переездов Алеша рассказывал Оле про воровство на отцовской даче в Барвихе:
— Народ просто озверел, не то слово! На минуту калитку не запер — залетают и метут все подряд. Оставил гамак — срезают гамак, оставил белье — тащат белье, оставил лопату — тащат лопату, оставил бочку… что с тобой?
Смертельно побледневшая Оля остекленело уставилась на проткнутый вилкой кусок лобстера. В голове ее словно лопнул тугой белый шар и зазвенела бесконечная пустота. Оля впервые в жизни увидела пищу, которую едят люди. Вид этой пищи был страшен. И что самое страшное — она была тяжела какой-то окончательной смертельной тяжестью. Наливающийся белым свинцом кусок лобстера дышал смертью. В холодном поту Оля приподнялась на одеревеневших руках, и ее вырвало на стол. Ей показалось, что ее рвет могильными камнями. Заплатив за damage 20 франков, Алеша повел ее в отель. По дороге Олю трижды рвало. В отеле ночью ее вывернуло наизнанку, но Алеша побоялся вызывать врача из-за опасности надолго застрять в обстоятельной Женеве.
— Тебе просто что-то попало, зайка, — клал он ей лед к вискам. — Мы ели все пополам. Если это что-то инфекционное — меня бы тоже рвало. Дыши глубже и думай про снег, снег, снег, свежий русский снег.
К утру Оля заснула, в два часа проснулась, тряхнула тяжелой головой, разлепила сухие губы. Тошнота полностью прошла. Захотелось апельсинового сока и тоста с клубничным джемом. Алеша подремывал рядом.
— Пошли есть, слон, — встала она.
— Все о'кэй, зайка? — потянулся он. — Я же говорил — грязь попала. Хотя, откуда в Швейцарии грязь? Тут с тротуара есть можно!
Оля приняла душ, сделала макияж.
«Проблеваться иногда полезно. Морщины разглаживаются».
Внизу в прохладном зале их ждал вечный шведский стол с изобилием фруктов и даров моря. Оля взяла сок, тост, яйцо и киви. Алеша, как всегда, перегрузил свою тарелку салатами, обильно полив дрессингом.
Сели за любимый столик на террасе с папоротником и каллами.
— Сегодня жара спадет, поедем в Шильонский замок, — решил Алеша. — Сколько можно откладывать, зайка?
— Согласна. — Оля жадно выпила стакан сока, шлепнула ложечкой по яйцу, очистила, проткнула, с удовольствием глядя на выступивший желток, посолила, поднесла ложечку с трепещущим желто-белым ко рту и оцепенела: яйцо дышало смертью. Звенящая пустота снова запела в Олиной голове. Она отвела безумные глаза от яйца. Лежащее рядом киви наплывало тяжким замшелым булыжником, поджаренный тост наползал могильной плитой. Оля выпустила ложечку, вцепилась руками в свое лицо.
— Нет…
— Что, опять, зайка? — перестал бодро жевать Алеша.
— Нет, нет, нет…
Оля встала, пошла к лифту. Алеша бросился за ней.
— Может, я беременна? — Лежа на кровати в номере, она гладила свой живот. — Но у меня так никогда не было.
— Ты резко встала, зайка. Лежи. А обед я закажу в номер.
— Не говори мне про обед! — прерывисто задышала она.
— Попей просто соку.
Мини-бара в номере не было, Алеша спустился вниз, вернулся с толстой желтой бутылкой.
Сок потек в стакан. Оля поднесла его ко рту, с трудом сделала глоток. Ей показалась, что она пьет топленое масло. Она поставила тяжеленный стакан на тумбочку.
— Потом.
Но потом она не смогла уже выпить даже сока. Любая мысль о еде вызывала оцепенение и наливала ее тело угрожающей тяжестью, стремительно переходящей в тошноту.
— Это у тебя чисто нервное, — подумал Алеша. — Анорексия на почве быстрой смены впечатлений. У меня есть реланиум. Я его всегда с похмелья пью. Выпей пару. Сразу расслабишься.
Оля приняла две таблетки, полистала «VOGUE» и задремала. Проснувшись в четыре часа, она снова приняла душ, оделась.
— Знаешь что, слон. Я сегодня есть вообще не буду. Поехали в твой замок.
Вечер они провели в Монтрё. Алеша съел сосисок с картофельным салатом и выпил кружку пива. Оля в это время гуляла по набережной. В Женеву вернулись к полночи и завалились спать.
Утром Оля проснулась в семь, тихо привела себя в порядок и, не будя мужа, спустилась вниз: ей сильно хотелось есть. Выйдя из лифта и сказав «morning» официанткам в белых передниках, она взяла большую теплую тарелку, завернутые в салфетку нож с вилкой и двинулась к еде. Но едва она увидела смертельные холмы салатов, рыбы, сыров, ветчины и фруктов, ноги ее подкосились, тарелка выскользнула из рук. Олю вырвало желчью на ковер.
Несмотря на полный порядок со страховкой, Алеша побоялся вызывать местного врача:
«Еще припаяют инфекционку — и в стационар».
Зато он нашел три адреса женевских психиатров.
— Не пойду в дурдом, — оттолкнула Оля руку Алеши с карточкой. — Дай воды.
Алеша подал стакан. Воду она могла пить.
— Когда мы едем в Италию? — спросила она, садясь на кровати и приваливаясь к стене.
— Послезавтра.
— Чего у нас сегодня?
— Валлис. Винный погреб в Ветро.
— Поехали, — решительно встала она.
В винном погребе Сержа Ро было прохладно. Заплесневелые штабеля бутылок под кирпичными сводами, как и в Бургундии, вызвали у Оли чувство надежного покоя. Но пить вино она не смогла. Бокал с рубиновым «Comalin» весил тонну смерти, поворачивался, наплывал, заслоняя все привычно-безопасное; его густой зловещий блеск заставлял Олино сердце замирать.
Зато Алеша в погребе напился так, что Оле пришлось до поезда тащить его на себе.
Ночью в отеле, отдаваясь все еще не протрезвевшему Алеше, Оля смотрела в пегий от огней потолок и пыталась понять, что с ней происходит:
