То и дело ловлю себя на том, что пытаюсь излагать события в каком-то смешном хронологическом порядке. Но что такое петля времени, если не мешок, в котором все смешалось и не должно быть слишком много складу и ладу?
Мои родители меня любили, со школой мне повезло.
Они любили меня сначала в виде любознательного мальчика, потом в виде странноватого (мягко говоря) подростка, не подпускавшего их к себе. Они не решались мне сказать и слово, когда я в пятнадцать лет с утра и до позднего вечера пропадал из дому. Они помогли мне устроиться в одну из модных физматшкол: не из самых, но неплохую. Отец был (есть) фотограф, мама работала (работает) в школе учительницей русского и литературы. Тот, кто пишет эти заметки - старше их почти вдвое. Расстояние между нами - около половины города. Интересно, могли бы они любить меня такого, каким меня сделало время?
Мой блуждающий взор снова cкользит в направлении собственного хвоста.
Женщины. Не замечал я их тогда, не замечал!
Их, собственно говоря, и не было - одни абстракции. Хотя, конечно, пол определению поддавался - могу даже припомнить одно мягкое, как лесной мох, лоно (ничто не в силах смутить кристального взора амфисбены). Но дама, коей принадлежало сие замечательное место, не была членом нашего кружка - эдакое вторжение мшистой реальности, глухого леса, начинавшегося сразу же, едва отойдешь от костра абстракций. Она даже умела плакать.
Она заглянула в лабораторию с одним из "наших", немного, впрочем, старшего возраста. Он уже где-то работал после окончания университета, но был "свой" - границы поколения это допускали. Его спутница, безусловно, моложе моей мамы, но так же безусловно - чужая. Они долго о чем-то шептались, затем женщина встала и ушла - я думал, совсем. В тот вечер все пили (отмечался чей-то день рождения), собираясь домой около полуночи я обнаружил ее плачущей в темном коридоре.
Что еще?
Я вызвался ее проводить. На тускло освещенной кухне я читал ей отрывки и написанной мною пьесы для театра абсурда (о Боже, я занимался еще и этим). Она жила (по ее словам) с партийкой-мамой; но как раз этой ночью мамы не было. В третьем часу она приготовила постель... Утром она подарила мне книжку - "Маленький лорд Фаунтлерой". Аккуратно записанный на листочке из школьной тетради телефон и адрес я вскоре потерял; книжку, правда, прочел - чтобы только сейчас вспомнить об этой истории, которую по молодости мне очень хотелось забыть.
СУМАСШЕДШИЙ ПРОФЕССОР.
- Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха!
Он не может устоять на месте, подскакивает, постукивает носком ботинка, будто примериваясь, не пнуть ли рядом расположенные предметы, потирает сухие ручки, пощипывает подбородок, на котором ничего не растет, как на утесе Степана Разина, хотя щеки покрывает плохо выбритая щетина, ворует авторучки, рассовывает по карманам недоеденные бутерброды, то и дело ищет очки, теряет чужие рукописи, не успевает отвечать на письма, - он пригласил меня стать его домашним секретарем за 70 рэ в месяц.
Изредка, и только когда ему кажется, что рядом никого нет, он почти спокоен, хотя мне это его спокойствие чаще вспоминается и кажется болезненнее, чем обычное хихикающее возбуждение безвредного маньяка. Теперь-то мне ясно, в чем было дело: у него зрел ПЛАН.
Он действительно профессор. Физики. Он заведует кафедрой, за которой числится лаборатория, где мы так весело проводили время.
Однажды вечером он заявился в лабораторию. Из всех, имевшихся в наличии, его никто не знал. Я - с другого факультета, остальные и того дальше - знакомые подбирались чаще через "Топку". Буйнобородый аспирант, который провел нас через проходную, отправился в "Гастроном" пополнить скудеющие запасы спиртного.
Забавному старику налили коньяка из остатков, он выпил рюмочку, похихикал, рассказал анекдот и, подтянув штаны, удалился. Видимых последствий этот визит не имел.
Позже я случайно встретил Ивана Александровича в платной поликлинике, в очереди к дантисту. Он меня узнал. Тогда-то мы и разговорились (я всегда свободнее себя чувствовал с малознакомыми людьми), и он предложил мне работу.
Уже осталось рассказать немного, чтобы закончить вводную часть моей истории. Удивительно, каким неплотным кажется это начальное время - неужели и вся моя жизнь могла бы оказаться столь же призрачной, не встреться я с амфисбеной?
В обширной квартире Ивана Александровича была одна комната, которая для меня в ту пору никогда не открывалась. Профессорские апартаменты, несомненно, вносили свой вклад во всемирную лабораторию, в тот адский котел, где варится философский камень. Иногда профессор уединялся там - я догадывался, что в мое отсутствие он делает это чаще, чем при мне. Но однажды узкая дверь комнаты без окон роковым образом распахнулась передо мной.
Рыжий "Юрковский", студент, встреча с которым у двери "Топки" проложила мне путь в лабораторию - писал курсовую работу у И.А. (как за глаза называли Ивана Александровича). Разумеется, "Юрковский" увлекался не только наукой. Я помню продавленный диван, жаром пышущую топку, оранжево-мутный отблеск на гранях стаканов - и медленно вращающиеся бобины старого магнитофона (колеса судьбы), и хрип динамика, накладывающийся на и без того хриплый баритон Александра Галича:
Сможешь выйти на площадь
В тот назначенный час?
"Юрковский" и вышел - 14 декабря 1975 года, на стопятидесятую годовщину декабристского восстания - когда, по слухам, должны были состояться диссидентские выступления.
Ему еще хватило глупости взять с собой портфель, в котором среди конспектов завалялись какие-то самиздатские материалы.
Его задержали, отвезли в отделение милиции на улицу имени знаменитого декабриста Якубовича, обыскали, обнаружили бумаги... Ночью на пятнадцатое декабря отпустили, пригрозив, что скоро его постигнут неотвратимая кара и гнев народа.
Все это я услышал случайно, разбирая профессорскую утреннюю почту. Как раз пришла большая пачка заграничной корреспонденции в расклеенных конвертах: письма, оттиски статей, приглашения на конференции - профессору было, что терять!
Звонок в дверь, удивленный голос И.А. (воспитанный "Юрковский" обыкновенно заранее договаривался о встрече), высокий, почти женский голос гостя.
Несмотря на настойчивые попытки профессора увести нежданного гостя вглубь квартиры, "Юрковский" оставался в коридоре и говорил, говорил... Наконец голоса удалились в направлении кухни, зашумела вода: И.А. смертельно боялся микрофонов.
Когда "Юрковский" ушел, И.А. сразу проследовал в секретную комнату. Я уже знал (месяцы секретарства не прошли даром), что он побывал в лагерях, был реабилитирован. Как бы ни было сильно мое любопытство, я бы не решился без приглашения вторгнуться в "святая святых". Скоро в секретной комнате раздалось что-то вроде громкого хлопка, и через минуту профессор пришел за мной сам.
На серых щеках его горели алые пятна.
Ныне я знаю точно, что за план был у Ивана Александровича и что именно находилось в секретной комнате, хотя долгие годы я мог только догадываться об этом, пусть и с большой степенью вероятности...
В самом конце пятидесятых, на возвратной ветке моей жизни, я поступил работать на кафедру И.А. лаборантом. Я рассудил, что мой контакт с И.А. вряд ли мог оказать серьезное влияние на будущие события, между тем как мне представлялся наконец неповторимый шанс удовлетворить свое любопытство. Да и на пенсию мне предстояло выйти задолго до того, как ему - предложить мне секретарство.
После хрущевской реабилитации безумный страх, разъедавший изнутри этого несчастного человека, почти отпустил его, чтобы вернуться позже, в брежневские годы.
