(краткая версия)

1

Мне врезалось в память кольцо на руке у старика.

Все мое детство пронизывало ощущение тайны. Она была тут, рядом, за закрытой дверью, за углом дома, за поворотом дороги - она притягивала меня и опьяняла, как влага дерево. Кольцо, которое я увидал на старческой узловатой руке - змея с бирюзовыми глазами, кусающая себя за хвост, - улеглось на приготовленное для него место в памяти, как драгоценность в предназначенную для нее бархатную коробку. Это благодаря ему я не мог забыть старика с его бормотанием: "Времени нет, мальчик, ты знаешь такой секрет, времени нет...", которое, скорее всего, так и осталось бы для меня пустым звуком, если бы не бирюзовый взгляд амфисбены, этого символа времени, замкнутого в кольцо.

Шрам на руке...

Когда мне было лет семь, я обнаружил, что пластилин может гореть. Если им обмазать конец палки, получались замечательно коптящие факелы. То был последний год, когда мы жили в доме с дровяным отоплением. Дрова хранились в кладовках в темном подвале, и когда моя бабушка в очередной раз отправилась за дровами, я пошел за ней и зажег мой факел. Пластилин расплавился и стек мне на руку. Это было задолго до встречи со стариком. На руке у старика отчетливо был виден такой же шрам, как и у меня.

Постепенно вся моя скудная юность начинает возвращаться ко мне, выходя из мглы; по-видимому, это означает, что моя миссия увенчалась успехом, что мне удалось-таки, вопреки собственной неуклюжести, убедить самого себя: круг замкнулся, голубой взгляд амфисбены, благополучно ухватившей собственный хвост, может рассеянно блуждать вокруг.

Если детство мое пропитывало ощущение тайны, то юность обескровливали разочарования. Подобно тому как тайна, казалось, пряталась за каждой закрытой дверью, разочарования приходили по мере того, как двери открывались. Мелкие, конечно, разочарования, но их было много и они перевешивали...

Как-то, уже студентом, я долго приглядывался к одной двери в университетском дворе, за которой, как видно, работал скульптор. В тусклом окошке угадывались орудия его ремесла, иногда во дворе появлялся и он сам: коренастый неприветливый бородач в рваном свитере или измазанном глиной халате. Мне до смерти хотелось познакомиться, и однажды, собравшись с духом, я еле слышно постучал, а затем, не дожидаясь ответа, толкнул обитую дерматином дверь. В мастерской стояли сотни, если не тысячи, Лениных - считая самых маленьких. Знакомиться мне расхотелось, и, извинившись перед безлюдной комнатой, я бежал.

Этот случай - только символ великого множества других. Сколько вечеров у меня отняли скучные сборища, с позволения сказать, вечеринки, где мы не знали, чем себя занять. Не играть же по простому в "бутылочку".

Мои школьные товарищи один за другим переболели первой любовью. Одного она потрепала ветряной оспой, другого раздула свинкой, третьего навсегда искалечила...

Я же в это время бродил по кладбищам, пытаясь уберечь, пронести, не расплескав, уходящее ощущение тайны. Они были невероятно интересны, эти ленинградские старые кладбища. То есть, собственно, петербургские. На Смоленском я нашел разграбленный склеп николаевского канцлера Нессельроде, а сколько было погребено тут статских советников, генералов, генеральских вдов, сколько разбитых и даже целых ангелов украшало запущенные могилы, какое разнообразие надгробий!

Позднее я открыл для себя обширное Волково Поле с его "литераторскими мостками". Большинство имен на надгробиях не было мне известно. Позже мне довелось общаться лично с некоторыми из моих заочных знакомцев. Одно событие позволило мне вырваться из заколдованного круга подросткового моего одиночества. ТОГДА это было для меня обычное, мало что значашее выражение: "заколдованный круг". Ох уж эти круги... и круги кругов...

ТОПКА.

Кривая, крашеная облупившейся розовой краской дверь резко отворилась и наотмашь ударила грязную стену. На бетонную площадку выскочил длинный, бледный, будто никогда не видевший солнца парень в черном пальто. Затормозил, скрежетнув каблуком по битому стеклу, полуобернулся, полуприсел, как бегун перед стартом:

- Ну что, будешь отнимать у бедного человека книгу, да? Будешь? Книга - источник знаний!

- Зачем мне у тебя ее отнимать? - Второй юноша, рыжий и ехидный, едко улыбаясь, стоял уже в проеме двери. - Просвещайся, темная душа! Вернешь послезавтра, с конспектом по физике в придачу.

- Конспект не мой!

- Так ведь и книга не моя. И помни, что одними конспектами при твоем коэффициенте интеллектуальности не обойтись - понадобятся мудрые советы...

Это теперь, с грустью вглядываясь в образы, возвращенные мне памятью, я могу сказать, что ребята здорово переигрывали. Кого они играли? Самих себя. Зеркала отражались в зеркалах, воображаемое пыталось стать реальным, и тут же новые иллюзии зарождались от поддельной действительности. Юный искатель тайны, однако, не чувствовал фальши. Его игра захватила.

Оба молодых человека оказались студентами-физиками. Зачитывались книгами Стругацких, щеголяли заимствованными оттуда словечками. По выходным они становились "сталкерами", ездили в "зону" (на полигон неподалеку от финской границы), собирали там разные разности, если вляпывались во что-нибудь, то называли это "ведьмин студень", и втайне, не признаваясь даже себе самим, мечтали о "золотом шаре", который может дать "счастье для всех, даром".

В тот день, когда я стал свидетелем сценки у розовой двери, я осмелился вступить в беседу с двумя приятелями. В полуподвале за спиною рыжего (удивляюсь, почему при любви к Стругацким остальные не прозвали его как-нибудь вроде "Юрковского" - про себя я тотчас прозвал его именно так), скрывалось нечто достаточно интересное для меня: газовая котельная, или "топка", как ее называли. Благодаря новым знакомым, передо мной открылся доступ туда - и еще в иные миры...

ТАИНСТВЕННАЯ ЛАБОРАТОРИЯ

- Р-рубидий, скажи "р-рубидий"! - попугайчик возмущенно зачирикал и клетку сдвинули за осциллограф.

- Гуляев, только честно, он у тебя хоть слово когда-нибудь произнес?

- Тут народу слишком много, птица стесняется.

- А наедине с тобой он разговаривает?

- Конечно, диктует ему курсовые, но Гуляев разве признается!

- Только после прихода розовых слонов.

- Вряд ли, волнистых попугайчиков надо обучать с детства.

- Ему сколько лет?

- В лаборатории третий месяц.

- Сто!

- Еще молодой, попугаи живут до трехсот.

- Только не волнистые...

- Да налейте же наконец кто-нибудь!

Пустые бутылки (сегодня в ближайшем гастрономе было "виски") убирали в угол, под металлическую платформу, на которой стоял аппарат неведомого назначения и загадочно перемигивался сам с собой лампочками.

- Воткните кто-нибудь паяльник, мне не дотянуться!

Позже, оказавшись случайно около клетки, я услышал тихое, только для себя, бормотание попугая: "С-санечка хор-роший, с-скажи, скажи, С-санечка хор-роший..."

Лаборатория БЫЛА таинственной: никто не ведал, когда и где делалось дело. Головы не знали, что творят руки, ноги и другие органы.

Большую часть работы каждый старался выполнять за пределами лаборатории, но в результате выигрывала именно она - она расширялась. Она была разбросана по городу - или городам. Порою мне кажется, что в ней работали не только люди - к примеру, в ней водились мыши, так они утаскивали в норки какие-то детали и там, возможно, сооружали что-то свое, шурша и попискивая. Или наоборот, подчиняясь распоряжению судьбы, перекусывали ответственный провод, не давая совершиться открытию века. И, подобно людям, они не думали, ЧТО они сооружают или разрушают