…возвращаюсь в теплушку и проплываю над заваленными и горящими вагонами в стороне от колеи… Тихо проезжаю, в "мёртвой" тишине как снаружи, так и в вагоне. В вагоне все — железнодорожники, они прекрасно знают, чем может окончиться быстрый ход состава по потревоженному взрывом полотну. Для чего люди завалили состав? Чтобы напугать меня ужасными картинами? Хотели сказать: "смотри, такое могло быть и с тобой"!? А мне не страшно! Интересно, любопытно, ново, но не страшно! Я "обстрелянным" и загнать моё сердце "в пятки" какими-то догоравшими вагонами — бесполезное занятие! Страхи не пугали и потому, что за минуты до прохода по ужасному месту, я съел утренний бутерброд из куска черствого хлеба с повидлом и маргарином. Такое сытное утро для войны — это много! Бутерброд с маргарином — покрепче любой стали! Что-то удавалось родителю ещё добывать, но что — не помню, провал, и такой провал, мне кажется, у меня произошёл потому, что вопрос о питании не имел никакого значении! С голоду не умирал? Не умирал! Чего ещё нужно! От истощения не падал? Нет! А сытого меня "взять" какими-то валяющимися и горевшими вагонами — пустое занятие!
Дело в том, что мать на путях одной из станций нашла кошелёчек с какой-то золотой мелочью. Когда такое счастье на неё свалилось, то её, как бывшую воспитанницу приюта, стала мучить совесть: "чужое! нужно бы вернуть потерю, это нехорошо…" Интересно: почему угрызения начались у неё с третьей секунды после встречи с кошелёчком, но после седьмой минуты угрызения стали терять силу? Поблекли? Как и почему маленький, старенький и потёртый кошелёчек оказался у одного из рельсов? совсем маленький и незаметный, настолько маленький, что пойти мимо него мог любой! Почему мать не прошла? Почему встреча с теми малыми ценностями произошла у неё, а не у кого-то другого? Об этом, если будет желание, я смогу узнать, когда окажусь в любимом "четвёртом измерении" Если, разумеется, на то время интерес к далёкому кошелёчку не пропадёт раньше. Говорят, что ТАМ всё ясно, ТАМ никаких тайн для нас нет. ТАМ "всё тайное становится явным"…
Мать мучалась угрызениями совести совсем недолго, и после короткой беседы с Совестью пришла к такому выводу:
— Надо бы отдать! — зудела Совесть, но второй и незнакомый голос спрашивал:
— Кому отдавать? Ты думаешь, что этот кошелёчек обронил кто-то из пассажиров вашего "экспресса"? Кругом — пустыня.
Второй голос победил, и найденное мелкое золотишко стало превращаться в немудрёные харчи военного времени. Как? Кто интересовался тогда "презренным" металлом? Оказывается, война не отнимала у золота ценность. У харчей была неоспоримая ценность перед благородным металлом: их можно было жевать, а изделия из золота — нет. Война — войной, а золотишко цены не теряло. Обмен производился тайком, потихоньку. Страшно было! Если бы немецкие власти учинили ей допрос на советский манер:
— А где ты взяла ЭТО?! — мать бы не выдержала вопроса и полностью призналась в "факте присвоения чужих ценностей". У неё бы не хватило фантазии объявить кошелёчек "собственностью, нажитой честным трудом". Признание с её стороны произошло бы без всяких пыток и нажимов, но поскольку мы находились среди таких, кто не задавал "советских" вопросов, то и золото потихоньку таяло в наших желудках. По всем божьим законам "крапивное семя" не должно было получить "подарок небес" в виде нескольких золотых украшений, но получило. Вопрос в сотый раз: "почему и кто!?"
Глава 7. Новая партизанская.
Увиденное событие в восемь лет не оценивалось. Оно или запоминалось, или этого не происходило, но не оценивалось. Совсем, как с фильмами. В этом и заключается единственная прелесть детства. Хотя, что я говорю? Восемь лет — конец детства, это что-то другое, но не детство. В войну детства не бывает.
Моё прошлое — это фильм, который сейчас заново "прокручиваю" внимательно и с остановками. Имея за спиной семь десятков прожитых лет, сегодня смею заверить, что это очень интересное занятие, хотя временами и вызывающее стыд: Боже, каким легковером я был!
Эшелон со спецами-прислужниками по зоне максимальной активности народных мстителей немцы не пустили, и моё знакомство с горевшими вагонами на обочине колеи в первое утро продвижения на запад было единственным. Второй и третий день мы также продвигались в лесах, но было почему-то тихо. Маленькие станции были пустынны. И песок, песок, один песок, и на этом песке — тёмные красавицы сосны!
Паровоз отцеплялся и убегал куда-то, и появлялся лёгкий страх: "а он за мной вернётся!? Повезёт дальше!?" — но никого из остальных пассажиров мои страхи не трогали, они выходили из теплушек и начинали готовить скромный прокорм. Пассажиры "литерного" быстро сообразили, что времени между побегом паровоза, что притащил эшелон на станцию, и приходом другого локомотива, что потянет эшелон далее, вполне хватит для приготовления немудрёного корма тут же, у вагона. Случалось, что времени на самую примитивную готовку не хватало, и бывало, что любители питаться варевом садились в вагоны на ходу эшелона держа котелки в руках, как самую бесценную вещь. Большей сноровки и быть не могло: сесть в вагон с помощью только одной руки! Это были самые захватывающие картины со спорами: "бросит котелок, или нет"!?
Могу сегодня задать вопрос прошлому: почему враги не бросили нас, к чёртовой матери, на какой-нибудь глухой станции? Почему бы им не "забыть" нас? Почему не сказали сами себе: "пропадай лавка с товаром!?" — и такое сделать было очень просто! Загнать вагоны в тупичок "поближе к народным мстителям", а те бы живо разобрались "по законам военного времени!" Почему они возились с "отработанным" материалом? И обид на них никто бы не посмел держать: уж коли "свои" бросали в 41-м, то чего ждать от чужаков! А они везли! Из каких соображений исходили? Какая из "прогнивших" моралей ими управляла тогда? Почему сегодня "свои" убивают и морят, как всегда, "друг друга" без малейших угрызений ненужной совести? Почему через семь десятков лет "процветания социалистической морали" с гуманизмом у нас такая "напряжёнка"? По объёму гуманизма в каждом из нас, мы сегодня должны "утереть нос" народу, что имел однажды неосторожность впасть в "фашизм с шовинизмом" плюс "расовое превосходство", но такого явления вроде бы не наблюдается. Это я сегодня должен открыть магазин Second Hand в Берлине, а не мой прошлый захватчик снабжать "товаром" магазинчики с таким названием в моём городе через шестьдесят лет после победы над ним! Это я сегодня читаю объявление на старинной входной двери, грубо окрашенной окисью железа на растительном масле: "Почти новые и совсем дешёвые вещи из Германии и США!", а мой бывший противник торгует антиквариатом из России.
Более эрудированный и образованный человек, чем я, о днях продвижения в "логово врага" мог бы сказать так: "войны, а также всякие другие экстремальные условия, превращают малых детей в мудрых стариков! Дети не по годам становятся сообразительными", но такое заключение меня не касалось, и я продолжал оставаться дурачком. Дни проходили так: просыпался, насыщался, чем Бог посылал, и был свободен, как птица, до самой темноты. До того момента, когда наступал полный мрак, и ничего, кроме искр из паровозной трубы, не было видно. Вру: при входе состава на станцию, и при выходе из неё, видел слабые огни керосиновых ламп, что светились через красные, жёлтые и зелёные стеклянные фильтры входных и выходных семафоров.
Дневной побег на запад был интереснее! Если при остановке эшелона на тендер паровоза поворачивали рукав колонки, то это значило: паровоз утоляет жажду и стоянка будет не особо долгой Отходить от эшелона далеко не следует, а не то, чтобы на двух кирпичах готовить питание. Набор воды локомотивом означал, что можно совершить разминочную прогулку вдоль состава и этим ограничиться. Или справить "большие и малые нужды" не испытывая при этом особых стеснений от посторонних глаз. Каждый это делал, и как говаривала мать, "мухи ещё ни из кого "добро" не выносили". Чего взять с приютского воспитания!
