— Немец меня лечил!
Если немецкий военный врач брался за дело, то, разумеется, успех был полным. Основной плюс немецких медиков заключался в том, что они не брали гонораров с аборигенов, и таким образом от первой и до последней буквы выполняли "клятву Гиппократа". Рассказчик ни единого слова не говорил о том, какими средствами лечили вражеские медики и не "мучался совестью":
— Откуда брались лекарства на лечение оккупированных "советских" граждан!? — не волнует абсолютно, забавляет сочетание слов "вражеский врач". Как иначе? Ведь он оккупант! И этот оккупант тратил на лечение посторонних лиц немецкие лекарства, и таким образом причинял прямой ущерб Рейху. Или медикаменты им ничего не стоили? Время-то военное!
Почему через шестьдесят лет стали говорить о таких проявлениях, а не ранее того? И "шу-шу"? Были случаи проявления гуманизма со стороны врагов? Были! Почему бы о них не сказать тогда, когда они проявлялись? Как можно, это ж враги, не мог кто-то, хотя бы единый, быть человеком! Какой гуманизм может исходить от захватчиков? Даже если он и врач? Ничего иного, кроме "звериного оскала фашизма", "все советские люди" от них не видели! Такое мог увидеть только явный пособник врагов! Я и разглядел… всего лишь единственного "лагерного врача" опозорившего всю славную армию немецких военных медиков.
— "Враг рода человеческого", а не могло быть так, что врачи Вермахта и немецкие врачи настоящего времени — "лечащие медиумы"? Есть такие, кому иному, но тебе-то известно, что в народе их поминают как "врачами от бога". Может быть такое, что лекарственная таблетка из рук профессора не приносит облегчения больному, но та же таблетка из рук "медика от бога", простого ординатора, чудеса делает? Не мешало бы и апостолов вспомнить: они в Пятидесятницу получили дар "свыше" исцелять страждущих людей возложением рук? Почему бы и немецким медикам военного времени не иметь такого дара? Да, тем, армейским?
— Признаюсь: об этом не думал. Радуешь: у тебя стали появляться интересные вопросы.
— Спасибо за похвалу. Школа-то чья? "С кем поведёшься…". Буду стараться и впредь. Продолжим? Скажи, чем руководствуется какая-нибудь фантастически богатая овца отечества, когда отправляется к немцам выпускать в свет "драгоценное потомство своё"? Что, из её "священной" утробы отечественные повитухи плод принять не могут? Так и тянет наговорить массу правильных, но нехороших слов в её адрес!
— Интересно, каких?
— "Как ты можешь сегодня ехать к этим ужасным немцам, когда они вчера твоего дедушку извели!? Убили!? Нынешние немцы "другие"? Если так, то почему в твоём граде пушечка времён войны на педъестале и сегодня крохотным стволиком в сторону Запада смотрит? Когда-то побеждали одних, вчерашних врагов, а стволик смотрит в сторону… вроде бы сегодняшних? Как бы предупреждает:
— Мы помним! — давайте что-нибудь одно: или оставим пушечку — и тогда ни ногой к ним, или уберём пушечку, откроем границы и скажем:
— Ales, всё, кончено! Прошлого нет, сгинуло оно!
— А чем жить прикажешь, что останется? Новым? Оно убогое, пустое… Не понимаешь прямой выгоды: согнутый прошлыми деяниями немец лучше, чем тот, с которого снимут не совершенные им преступления. Разогнувшийся немец будет хуже, чем придавленный прошлым…
А доверие отечественной клуши, что отправляется снести "золотое яичко" под надзором немецких медиков, заложено в её генах от военных времён. Обращал внимание, что к немцам едут лечиться различные ваши "светила"? Своим, местным "Асклепиям", не доверяют "священные" тела, не могут противиться безграничному доверию немецким медикам!
— А как же "патриотизм"!
— Ты совсем дурак, или чуть-чуть!?
Расскажу историю о немецком медике. Её подарил незнакомый человек в очереди. Наилучший способ коротать время в очередях — тешиться пересудами о власти и вспоминать прошлые "прекрасные времена". А у нас разговор перевёлся на оккупацию:
— Три года мне было к началу войны. Сам, понятное дело, мало что помню, всё по рассказам матери.
Война застала в Подмосковье. Отца, понятное дело, на фронт послали. Мать второго носила, заметный живот был…
И надумала она податься к сестре, в деревню, принято от "лихих" годин в деревнях прятаться… Добрались до места, а тут вскорости и немцы село заняли…
Пришельцы быстро старосту выбрали, и тот, не теряя времени, является с полицаями в дом к тётке и говорит:
— Выметайтесь, а то хуже будет: скажу, что твой брат комсомолец! — ну, мы и ушли из хаты. А куда идти? Жить где-то надо, крыша над головой нужна.
Село старое, "почтовом тракте" стояло, и был в нём флигель с давних времён. Каменное строение, просторное, но не "жилое" в обычном представлении. Но это когда всё тихо, а в "лихую годину" и казённое здание было для нас раем! "Не до жиру — быть бы живу"!
Живём. И немцы во флигеле жили. Они — себе, мы — отдельно. Никого не трогают, ничего худого от них не видим.
Пришла осень, за ней — зима, холод… флигель отапливать нужно… Я — без штанов и босой, и ничто меня не брало…
Сидеть без движения целыми днями в помещении — каторга, и мать заставляла меня двигаться. Танцевать. Как придётся, но двигаться. Как трёхлетние дети танцуют?
"Танцы" забавляли немцев: веселились, смеялись, хлопали в ладоши, а мать напевала "Калинку-малинку"… Какой может быть танец без "музыкального сопровождения"? За "танцы" получал вознаграждения из солдатского рациона врагов. Работала немецкая мораль: "всякий труд должен быть оплачен". Так я и "предавал родину" по полной!
Как-то на одном "концерте по заявкам трудящихся", при большом скоплении публики, исполняя на "бис" "па", забыл о топящейся плите за спиной и голым задом "приложился" к раскалённой дверце топки!
Бывают травмы, обжигаются дети в быту, но не так жестоко, как я тогда! Ожог раскалённым металлом "классом" выше, чем, например, от кипятка, но "хрен редьки не слаще".
Ожог на ягодице был не простым, а "художественным": на литой дверце топки, в центре, красовалась рельефная звезда, а вокруг звезды были ещё какие-то выступающие письмена… Вот они-то, как тавро, и остались тогда
на моей тощей заднице!
Нужно ли рассказывать, как я вопил!? И как хохотали немцы? Правда, не все: один кинулся ко мне и стал осматривать "повреждения". Потом куда-то ушёл и скоро вернулся с баночкой мази. Знаками показал матери, что нужно смазать ожог, но мать и без поняла метод лечения пострадавшего сына-танцора.
Как только краснота от ожога стала яркой — появился другой немец с фотоаппаратом и "запечатлел на плёнку" пострадавшую часть моего тела. Не одни кадром фиксировал событие, а пятью, или более того. Считать я не умел.
Мать была беременна братом и роды принимал немецкий врач. Тот, кто дал спасительную мазь для моего "клеймёного" зада…
— Беся, что если тот вражеский любитель редких снимков погиб? И снимки выжженной звезды на заднице русского мальчика попали в руки советских солдат!? Что оставалось думать после таких "кадров"?
— Ничего иного, как только "закипеть лютой ненавистью к проклятым оккупантам"! И закипали!
Но был в истории немецкой медицины военных лет и "доктор смерть". Что он делал с живыми людьми — известно.
Что остаётся? Забыть всех настоящих военных немецких медиков времён оккупации и всё, что они сделали доброго для аборигенов. Помнить, что был всего один "доктор смерть", немец! Так всегда: всё доброе от тысячи людей одного племени нейтрализуется психическим заболеванием одного!
* * *
Было и другое: за монастырём, а это уже была "сельская местность", на одной из улиц постоем проживала группа немцев. Как-то один из них, молодой служака, собрался чистить винтовку на крылечке избы. Перед чисткой, согласно армейским правилам, нужно проверить оружие: пустой казённик? Поставь на боевой взвод и спусти курок. Тихо — пуст казённик, остался патрон в казённике — будет выстрел. Только ствол при проверке отведи в сторону от живых людей. Битвы-то нет,
