Тесса покраснела еще больше.

— Милая ты моя. — Он сказал это так, что Тесса вздрогнула от удовольствия. И продолжал, взяв Тессу под руку: — Сейчас мы с тобой отправимся в одно тихое местечко. Тебя там никто не узнает, а я у них — человек уважаемый. Там поболтаем. Тебя пускают в бары?

— Никогда туда не ходила, — призналась Тесса.

— Естественно. Мама тебя стережет. Ничего, когда-нибудь надо начинать.

Он отвел ее в маленький паб неподалеку от Уигмор-стрит. Там Тесса могла спокойно сидеть и любоваться на своего обожаемого брата, который очень мало изменился, только стал еще красивее и загадочнее.

Они ждали, когда им принесут «завтрак пахаря» — хлеб с сыром, и Тесса заметила, что здесь тоже на него поглядывают, как мужчины, так и женщины, кто-то украдкой, кто-то рассматривает в упор, и ее, как когда-то давно, обожгло завистью. Но любовь к нему была сильнее зависти, а папа учил ее, что добродетель всегда побеждает порок.

Он хотел знать про ее жизнь все, и она рассказала ему про школу, про то, как сдала экзамены.

— Я всегда говорил, что ты умница-разумница, — похвалил он.

Еще она рассказала про будущий бал и про то, как ходила к портнихе. Мама заказала ей чуть ли не целое приданое.

— Мама никогда не тратила на меня столько денег.

— Чем жирнее мушка, тем крупнее рыбка, сестренка. Должен тебе сказать, что мушка из тебя получилась прехорошенькая. Остерегайся жадных рыбок, ладно?

Он протянул к ней руку, провел пальцем по ее щеке.

— Милая ты моя, — проговорил он снова, но в голосе его было столько горечи, что у нее сжалось сердце. — Представить себе не мог, что есть еще на свете такие невинные создания.

— Ты будешь на каком-нибудь из балов? — спросила она дрогнувшим голосом.

Он расхохотался.

— Вряд ли! Дебютанткам я не особенно по вкусу. Да и мне не особенно нравится такое скопление бело-розовых девиц, выставленных на всеобщее обозрение. Это не для меня, радость моя. Я стараюсь ни за что не платить, если можно обойтись без этого.

— А что тебе нравится? — спросила она, набравшись смелости.

Она заметила, как на мгновение его голубые глаза потемнели, но потом он снова рассмеялся и сказал:

— А что придется, малышка. Итак, что тебе заказать? Тебе разрешают пить что-нибудь крепче молока? Наверное, да, раз тебя собираются выводить в свет. Отпразднуем нашу встречу бокалом вина? Здесь неплохие погреба.

— С удовольствием, — согласилась Тесса и торопливо добавила: — Я так скучала по тебе, Руперт. Тебе хорошо живется? Я хотела сказать, тебе нравится жить в Лондоне?

— Я наслаждаюсь жизнью, милая сестричка. И собираюсь заниматься этим, сколько смогу.

— Почему ты не приезжаешь домой? Почему папа никогда не спрашивает о тебе? Почему мама все время ездит в Лондон, а ты в Дорчестере не бываешь? Столько лет прошло после той истории, у многих девочек братья делали то же самое… они рассказывали об этом в школе. В школах для мальчиков такое часто случается, так почему же тебя так и не простили?

Она выпалила все на одном дыхании, боясь, что не хватит смелости докончить.

Руперт взглянул на сестру, и у него сжалось сердце.

Бедняжку так и держали в запертом сундуке, и все это — из-за его «тяжкого греха». А отец — он, наверное, так и простоит остаток жизни на коленях. Его удивляла мать. У нее всегда было достаточно здравого смысла.

Возможно, она так осмотрительна, потому что хочет, чтобы репутация дочери была незапятнанной — это так важно для удачного замужества. Мамочка из тех, кто до сих пор считает, что нет ничего важнее, нежели составить хорошую партию.

Руперт вспомнил, как однажды завел разговор о сестре, но Доротея тотчас его оборвала:

— Дорогой мой, ты живешь своей жизнью, и я не собираюсь тебя упрекать в этом. В конце концов, это давно не преследуется законом. Но есть и иные законы, и мне следует помнить о них, если я хочу устроить будущее твоей сестры.

— Боишься скандалов? — спросил он презрительно. Это давно его не волновало, он слишком хорошо знал, что такое лицемерие. Он вырос в доме, где религия была смыслом жизни, но теперь, избавившись оттого, что считал игом, он предпочитал не задумываться о подобных вещах.

— Учитывая наши обстоятельства, она должна быть белее снега, — сурово сказала мать. — К счастью, я хорошо воспитала ее, думаю, осложнений не предвидится, при условии, конечно, что ты не вмешаешься. Твой отец не переживет, если его дочь тоже попадет в немилость.

— Ну, до его светлости далеко…

— Твой отец священник скорее в духовном, нежели в светском смысле, — напомнила ему Доротея.

— То есть скорее преподобный Септимус Хардинг, нежели архидиакон Грантли?

Доротея нахмурилась. Чувства юмора у нее не было, и от сего остроумного сравнения она в восторг не пришла.

— Бедная мамочка, — сказал Руперт безо всякого сострадания. — Если бы это от тебя зависело, ты бы уже давно была женой архиепископа.

— Да, это дало бы простор моим талантам, — милостиво согласилась она.

— Тогда остается сожалеть, что от тебя это все-таки не зависит. Папа в политике не силен. Его беда в том, что он именно такой епископ, какими их представлял Христос — если, конечно, представлял, в чем я крайне сомневаюсь. Настоящий добропорядочный христианин, во всем повинующийся Божьим законам…

Услышав в голосе сына циничные нотки, Доротея прервала его:

— Твой отец ведет себя так, как предписывает его религия, что, как ты знаешь, для него крайне важно.

— Важнее, чем для меня, это уж точно. Бедный папочка такой ветхозаветный. Так что блудному сыну нет прощения — это все из Нового Завета. Но я и не представляю себя таковым. Эта роль не для меня. Может, здесь я и ошибся больше всего — не захотел быть лицемером.

— Твой отец тоже не хочет играть не свою роль. Он крайне не одобряет твоего образа жизни и ни за что не станет притворяться.

— О, мне отлично известно, что он не смирится с тем, что я гомосексуалист. И не будет у нас евангельского «пропадал и нашелся».

«С тобой все иначе, — думал Руперт, глядя на свою хорошенькую, как картинка, выросшую сестру. — Какая ты? Передалась ли тебе вера отца? Наверное, матери всех достойных женихов, глядя на тебя, думают о твоем ужасном брате. Бедная овечка. Боюсь, родство со мной не принесет тебе добра, впрочем, я не альтруист и никогда им не был. Моя стезя — гедонизм и все ему сопутствующее… У меня нет ни малейшего сомнения, что мамочка приложила все усилия, чтобы скрыть от тебя эту сторону жизни».

— О, — сказал он, пожимая плечами, словно она спрашивала о чем-то давно позабытом, — полагаю, папу огорчило то, что я отверг все, что было для него дорого. То, чего он хотел для меня, и то, к чему стремился я сам, были вещи противоположные. Жаль, что мы разошлись, но свою жизнь по чужой указке не прожить. Я пошел своей дорогой, и, к сожалению, она не совпала с дорогой моего отца.

— Но это же не повод избегать встреч.

— Он не желает меня видеть, — сказал Руперт.

— Но он обожал тебя! Ты был его гордостью!

— И гордость его не мирилась с моим падением.

И Руперт взял Тессу за руку. Он знал, что не ответил на ее вопросы. Его маленькая сестренка совсем не дурочка, здесь мама не права. Она говорит о ней, словно о восьмилетней девочке.

«А это совсем не так, — подумал он. — Через несколько лет моя сестренка всех удивит».

— Не беспокойся об этом, — попытался успокоить он сестру. — Я же не беспокоюсь. Ну же, улыбнись! — сказал он ласково, глядя на ее помрачневшее личико, такое хорошенькое в обрамлении густых золотистых волос. — Ты всегда была серьезным ребенком. Я совершенно доволен своей жизнью и не ропщу ни на что. Я сделал то, что хотел, и не жалею об этом. Надо идти за своей звездой, сестренка. И не слушай нашу мамочку, если она станет убеждать тебя, что это просто игра света. Делай то, что хочешь делать.

— Она не позволит, — грустно сказала Тесса.

— Чего не позволит?

— Поступить в университет. Она говорит, что девушке ни к чему ученая степень, она все равно не сможет ею воспользоваться.