На переменах любили смаковать терпкую тему: гибрид человека и шимпанзе, на что это будет похоже? Наука реально подошла к возможности поставить такой опыт — потрясающе интересно! Правда, некоторые возражали, что это не только интересно, но и страшно, и вроде как… святотатственно. Но юное напористое большинство упирало на то, что будет получен огромный материал для эволюционной психологии, станет видна механика естественного отбора, как на ладони проявятся этапы превращения человека из своего мохнатого предка.

Агни очень интересовала эволюционная психология. Где грань, отделяющая зверя от человека, что есть собственно человек? Она чуть было не поехала на летнюю практику в обезьяний питомник, имея в голове конкретный план экспериментов над меньшим братом, на факт выявления у него таких черт, как совесть и братская любовь. Но ее не взяли — питомник находился на теплом море, и желающие поехать туда должны были заслужить это право активной комсомольской работой.

Рационалистами были все, но был один мистик. Зеленоглазый, с ямочками от улыбок, с баллом интеллекта чуть ли не самым низким на курсе (совсем не стыдящийся этого позорного балла, доверчиво разглашающий его любому), могущий прочесть курс лекций по телепатии, определить по линиям ладони основные способности, болезни и темперамент, провести сеанс гипноза, а также продемонстрировать приемы, посредством которых филиппинские колдуны превращаются в леопарда, тигра или змею. (Когда он изображал превращение в змею, с его лицом, обычно неподвижным, почти без мимики, с его телом, не склонным ни к каким актерским выкрутасам, происходило что-то невообразимое. До тех пор, пока у самой слабой из зрительниц не сдавали нервы и она не кричала умоляюще: «Перестань! Не надо!» Было по-настоящему жутко.) К пятому курсу он соорудил прибор для определения в человеке разности потенциалов «инь» и «ян» энергий. Прибор был несложный — немного переделанный амперметр, — но с его помощью можно было сказать, имеются ли у вас экстрасенсорные способности или нет, а также проводить иглотерапию — уколы иглой заменялись слабыми разрядами тока…

Удивительный этот юноша впоследствии стал гуру.

В основном же, за немногими исключениями, народ здесь учился пасмурный, одинокий, закомплексованный.

Одиночество ощущалось везде, в толпе особенно — замкнутое костяными стенками пространство черепа и грудной клетки, из которых не вырваться… Правда, Леонид Андреев, любимый писатель Агни, утверждал, что только способный к одиночеству имеет лицо. Все остальные довольствуются лишь жалобной звериной мордой.

«Одиночество перегрызает хребет. Позвоночник, сухой и строгий, соединяющий воедино тело души моей, — одиночество точит и точит. Грозя превратить всё в хаос, ввергнуть в энтропию, словно в теплое море. Одиночество создает вакуум, грозя разорвать грудную клетку».

«Полное одиночество предрасполагает к полету. Никому не нужность от рождения до смерти. Языки огня — всплески моих чувств или чувств ко мне — вспыхивают, танцуют и гаснут. Все до ужаса преходяще и непрочно. Впору умереть или захолодеть от нездешнего света. Одиночество такое, что кажется, будто идешь по звездам, и они скрипят, как раздавливаемый снег». «Одинокий человек сродни Богу. У него тоже никого не было».

В двадцать лет Агни вышла замуж за своего сокурсника. Это был хромой после полиомиелита юноша, бледный, спокойный, с темными вбирающими глазами.

Они сошлись на разговорах.

К моменту их встречи Агни производила впечатление человека, сидящего у самого края колодца и зачарованно мечтающего туда упасть. Хотя бы от чьего-нибудь толчка в спину.

Она снимала маленькую комнатенку. Снимала за гроши, зато комната была совершенно пустая, если не считать груды строительного мусора, хранящегося для будущего ремонта. Агни сгребла весь мусор в одну кучу и попыталась создать подобие жилья с помощью занавесок, потрепанного коврика и одеяла. Мебелью ей служили старая тахта без ножек и пустой чемодан.

Жуткая комнатка. Впрочем, если сделать уборку и за окном зимний вечер, она обретала черты богемного уюта: свеча на полу, малиновые шторы, «сюрные» рисунки по стенам, тени на потолке. Если еще включить музыку — «Пинк Флойд» или Баха — и распустить волосы… ну просто шалаш, земля обетованная, щемящее и родное прибежище.

В такой комнатке нужно стоять морозными вечерами, прижавшись губами к стеклу, разглядывать окна напротив, квадратные, желтые и жалкие. Жалкие, оттого что ни в одном из них не появится Он — Он войдет сюда, в эту дверь. Стынущий и зимний, с еще чужой, примерзшей возле рта гримаской стужи. Войдет и скажет: у тебя тепло… То были мечты ее под музыку, под писание шпаргалок, под лежание часами на старой чужой тахте.

Они поженились спустя неделю после того, как разговорились случайно на скамеечке перед входом в лицей.

Агни смутно помнила, что в тот самый первый раз она зачем-то рассказывала ему, как не любит и боится кукольного театра для взрослых. У кукол такие запредельно-страшные лица! Страшнее, чем у людей…

Они встретились еще раза два-три, а потом поженились.

То был единственный человек, с которым она могла говорить хоть сутки напролет, не уставая, не иссякая.

И глубины разговора, достигаемой с ним, больше не получалось ни с кем, никогда. Только с книгами, да и то книг таких было четыре-пять за жизнь.

Помимо разговоров они рисовали цветными карандашами, сочиняли сообща абсурдные стихи и записывали их на рваных обоях. Выдумывали психологические теории и классификации.

Вместе с ними в их уютном мусорном жилище обитали персонажи их совместного творчества: разудалая хмельная бадыдана, черная борзая со стальными глазами, птица Феникс, в истерике заламывающая перья, ручной глаз на маленьких ножках, бегающий ночами по полу, словно ежик.

Они мечтали покрасить потолок в их комнатке в черный цвет — цвет не уныния, не печали, но бесконечности, глубины и ночного полета.

Общаясь с людьми, Агни всегда ощущала их внутренний мир пространственно. У одних он был подобен комнате. Обшарпанной и грязной или уютной и солнечной — в данном случае неважно: на какую бы тему ни повести разговор, со временем неминуемо упрешься в стену. У других было нечто вроде колодца или длинного коридора: в одну-две стороны с ними можно было продвигаться долго, зато другие темы сразу же упирались в тупик.

Внутреннее пространство мужа было для Агни без стен. Было космосом, в котором можно передвигаться свободно, в любую сторону, не боясь расшибить лоб.

Она объясняла ему, что огромный окружающий мир вполне может быть заменим миром единственного человека. Они взаимозаменяемы. Мир и мир, макро- и микрокосм. Он совсем не меньше внешнего, внутренний мир, нет! Он такой же огромный, но не в пример прекрасней, теплей и добрее. В нем можно взмывать, пикировать, носиться во все стороны, не боясь напороться на подлое, сыто хохочущее и чужое.

Она хотела, чтобы он стал для нее этим миром, заменяющим внешний мир. Теплым космосом.

Но было темно.

Было просторно, захватывающе, но темно.

Иногда ей казалось, что муж ее подобен астрономической черной дыре. В которую все проваливается, засасывается, закручивается воронкой. И ничего наружу — ни звука, ни теплоты, ни световых лучей. Только — в себя, вглубь, внутрь.

Но отчего же — возражала она себе — разве я не беру от него? Еще сколько! Никто никогда не давал мне так много.

Отчего же это ощущение засасывающей, проглатывающей тьмы?..

Иногда ей казалось, что уж лучше комната. Маленькая комната с пестрыми занавесками, с зеленью традесканций и фикусов, с солнечными квадратами на полу,

Неужели свет и душевный простор — несовместимы?

После развода они продолжали дружить — то есть разговаривать — года три.